Тренинги свободы
Шрифт:
Для венгров кадровый вопрос становится острым уже сейчас. Глава нашего государства, Арпад Гёнц, отслужив два президентских срока, уходит со своего поста. Не думаю, что в обозримом пространстве отыщется такой опытный и открытый миру человек, который примет от него бразды правления. В лучшем случае венгерский парламент сумеет договориться насчет какой-нибудь серой, невыразительной кандидатуры. В худшем — президентом страны станет какой-нибудь клоун. Уходящий в отставку президент, который, судя по опросам общественного мнения, в течение десяти лет прочно сохранял за собой звание самого популярного политического деятеля страны, давно уже молчит. Не улыбается, не подает сигналов бедствия. Просто выполняет свои протокольные обязанности. Тяжелое молчание его вряд ли можно понять неправильно.
Молодые демократические режимы, переживая эйфорию свежеобретенной независимости, зарылись в окопы своего исторического прошлого и старых идеологий, давно отброшенных бывшими их
Кто мог предвидеть, что готовность людей критически относиться к жизни, чувство реальности потерпят такой масштабный крах?
Наследие диктаторских режимов накладывает на ментальность даже самого молодого поколения печать куда более заметную, чем можно было ожидать, и наследие это не могут уравновесить ни духовная раскованность, ни навыки независимой жизни, которыми обогатили нас первые десять лет свободы. Понятийный арсенал, сформированный фашистской и коммунистической диктатурами, торжествующе и бесконтрольно влился в общеупотребительный язык демократии. Политическая лексика кадаровской диктатуры, ранее обитавшая в гетто передовиц, в партийной прессе, внезапно стала языком всей политической публичной жизни; а лексика националистическая, расистская, прежде вынужденная таиться в подполье, лексика хортизма, лексика, на которую крови, стыда, национального позора налипло столько, что больше налипнуть едва ли могло, — радостно вылезла на свет божий и с нетерпением ждет момента, когда наконец станет официальным и обязательным языком.
В момент провозглашения третьей венгерской республики очевидным стало не только то, что в ближайшие годы страна должна будет бороться сразу с двумя традициями, до корней своих негативными. Очевидным стало и то, что буржуазное развитие, на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков многократно прерываемое, невозможно ни продолжать, ни тем более довести до полного воплощения, опираясь на традиции 1848 и 1956 годов. Секуляризованная, буржуазная, социально уравновешенная, демократически управляемая Европа не только сейчас находится на совсем ином уровне: она была на совсем ином уровне уже в 1848 году. В основе существования сильных, находящихся в состоянии интеграции национальных государств Европы лежит не принцип национальной независимости, а личные и гражданские свободы, гарантируемые всей правовой системой; вот почему государства эти уже в 1956 году смотрели на усилия Польши и Венгрии как на собственную древность. Возможно, сердце у них обливалось кровью, но революции эти они не считали актуальными.
В беспросветную кадаровскую эпоху я и сам был твердо убежден, что лишь в том случае смогу сохранить моральное здоровье, лишь в том случае сумею остаться чистым от — проникающей даже к молодоженам в постель — кадаровской коррупции, если не позволю себе забывать традиции сорок восьмого и пятьдесят шестого года, в них обретая то, приемлемое для всех, связующее начало, которое, поднимаясь над половыми, национальными, религиозными и социальными различиями, как бы ставит — или дает возможность поставить — одну-единственную личность во множественное число. Однако забота о моральном здоровье не способна была стать реальной заменой несостоявшейся гражданской эмансипации. Ведь личную свободу и равноправие обеспечивает не национальная независимость, а добровольное согласие граждан относительно того, что в любом вопросе совести они будут принимать решение индивидуально, а в вопросах, касающихся общего блага, — сообща, и две эти сферы будут строго отделены друг от друга. О национальной же независимости можно разве что сказать: она, конечно, является предпосылкой личного самоопределения, но оно не вытекает из нее автоматически.
И никогда не вытекало. Традиции сорок восьмого года к сегодняшнему моменту себя исчерпали, сейчас на первый план вышла скорее их проблематичность, которую мы не осмеливались замечать на протяжении полутора столетий сопротивления. Говорить же о традициях пятьдесят шестого года просто нет смысла: они не пережили кадаровскую эпоху. Не случайно первое свободно избранное венгерское правительство в поисках традиций, на которые оно могло бы опираться, обратилось к хортизму, второе свободно избранное правительство — к традиции кадаризма, то есть к таким традициям, от которых они, в интересах буржуазного развития, должны были бы решительно откреститься. Ведь эти два режима, на первый взгляд совершенно чуждые друг другу, на самом деле во многом, конечно,
Если отсутствуют общеупотребительный демократический язык, демократическая ментальность, то в этих условиях что могут делать демократические общественные институты? Естественно, во всем регионе они работают вхолостую. Молодые демократические государства до сих пор не сумели найти общего языка ни друг с другом, ни с большим европейским демократическим сообществом. Управляемые своими свободно избранными правительствами, они сползли назад, в привычную, комфортную изоляцию; хотя, различными способами и на различных уровнях, на протяжении четырех десятилетий все же протестовали против нее. Протест этот был иногда неуклюжим, иногда эффектным, иногда робким, иногда кровавым… Если бы госпожа Олбрайт все-таки задумалась над предложением Гавела и если бы ее благополучно избрали президентом Чехии, ей пришлось бы сразу каким-то образом попытаться понять безумную логику этого попятного движения.
На второй же день после инаугурации она вынуждена была бы с головой погрузиться в такие проблемы, с которыми прежде не сталкивалась даже в докладах секретных служб. Ей то казалось бы, что она столкнулась с какими-то не поддающимися пониманию языковыми трудностями, то появлялось бы ощущение, будто она должна преодолеть некие странные различия ментального порядка.
Чехи считали бы, что понимают ее; какое-то время и она была бы уверена, что понимает их. Хотя она постоянно чувствовала бы, что, несмотря на общий язык, или она чего-то не понимает, или они что-то понимают не так. Трудно предположить, что, выступив со своей идеей, президент Гавел не подумал о тех языковых сложностях, которые в этом смелом предприятии неизбежно возникнут. Но, возможно, он именно потому и сделал свое дерзкое предложение, что имел их в виду. Он словно вообразил для действующего американского госсекретаря некую другую жизнь — и, следуя логике своей фантазии, попытался вовлечь госпожу Олбрайт в такой учебный процесс, от которого до сих пор уклонялись все сколько-нибудь значительные политические деятели большого демократического сообщества.
Надо думать, прошло бы не так уж много времени, пока госпожа Олбрайт поняла бы: эта странная неясность языка — вовсе не неясность, а просто-напросто другой язык. Уже интегрировавшийся в целостную систему общеупотребительный язык диктатур, язык, который невозможно перевести на языки, которыми владеет она. Язык этот, словно плотный смог, висит в роскошных залах Градчан, и тщетно госпожа президент распахивает окна: смог не рассеивается. Несколько позже она обнаружила бы, что на политической сцене не только Праги, но и Братиславы, Варшавы, Будапешта, Загреба, Любляны, Бухареста много душевнобольных и паяцев, и они общаются со своими избирателями на таких же странных языках. Ибо их избиратели в массе своей не просто терпят выходки этих больных людей, но прямо-таки приветствуют их истерики. Они вообще рады всякой истерике, так как в конвейере диктатур стали злобными и раздражительными. Они постоянно пребывают в состоянии ярости. Они не умеют слушать других. Они не способны на сострадание и солидарность. Они утратили ощущение меры и в политическом, и в эстетическом плане. Ни чувство гражданской ответственности, ни чувство ответственности перед самими собой им неведомы. К тому же они живут в убеждении, что весь мир вокруг них живет, думает, поступает так же, как они. Вот когда Мадлен Олбрайт испытает все это на себе, расчет Гавела начнет оправдываться.
Тогда она уже будет близка к пониманию, что дело-то в общем совсем простое. После диктатур тут нет граждан — есть только жители, народонаселение. Нет среднего класса. Есть несколько нуворишей, но нет национальной буржуазии. Политические партии не представляют никого и ничего, кроме самих себя и своих маниакальных идей; избиратели же мечутся между ними все в большей растерянности. Государство ограблено уже несколькими правительствами, то есть именем всех парламентских партий. У бедных практически нечего больше отнимать. Почти не осталось лакомых кусков, а значит, не на что содержать бесчисленную армию дармоедов и привилегированных прихлебателей, роящихся вокруг любого правительства. Коррупция и преступность настолько велики, что больше уже и быть не может, как и правовая защищенность уже не может быть слабее; но подрастающей национальной буржуазии даже в этих условиях негде брать деньги, чтобы накопить достаточный капитал. Перед обществом всех этих стран стоит один-единственный кардинальный вопрос: а возможно ли первоначальное накопление капитала в эпоху глобализации? И, если невозможно, откуда тогда взяться среднему классу, откуда взяться национальной буржуазии?