Третьего не дано
Шрифт:
"В восемьсот двенадцатом мы сожгли Москву. Сожгли.
А теперь они стоят, эти дома, мрачные, постаревшие и безропотные, готовые ко всему. Даже к нашествию англичан и французов". Ружич задыхался, словно бульвар был начисто лишен воздуха.
Он спустился с крутого Рождественского бульвара.
Совсем близко, в Малом Кисельном переулке, недвижимо и отрешенно стоял дом декабриста Фонвизина. Здесь была штаб-квартира "Союза благоденствия". Они, декабристы, русские офицеры, не звали на помощь французов, не звали...
Ружич задумался и едва не столкнулся с неподвижно стоявшим
– Ну, ну, рассказывай, - заговорил он торопливо и жадно, словно боясь, что Ружич пройдет мимо.
– Какое впечатление произвели на тебя анархисты?
– Я разочарую тебя, - ответил Ружич.
– Опираться можно лишь на честных, смелых, чистых людей. Таких я не встретил. Это или фанатики, доведшие идею безвластия до абсурда, или же отпетые негодяи, место коим на каторжных работах.
– Этого следовало ожидать, - сказал Савинков.
– Кстати, большевистская пресса характеризует их почти так же. Нет, нет, никаких намеков, поспешил заверить Савинков, заметив, как болезненно вздрогнул Ружич.
– И все же во мне теплилась надежда. В бою дорог каждый лишний человек. А ты молодчина, - добавил он вдруг с нежностью.
– Сумел уйти даже от Чека. Ей-ей, ты открылся мне новой гранью...
Ружича мучила совесть. Но он так и не решился сказать, что чекисты допросили его и вскоре выпустили.
– И как только ты мог подумать, что я подозреваю тебя в...
– Савинков крепко сжал холодную ладонь Ружича.
– Нет, нет, я не произнесу этого слова!
Ружич молчал.
– Ты все еще не был дома?
– спросил Савинков.
– Он где-то здесь, да?
– Рядом, - тихо откликнулся Ружич.
– Совсем рядом...
– И не ходи пока, не советую, - Савинков произнес "не советую" тоном приказа.
– Лучше для дела, если никто не будет знать о том, что ты жив.
Они помолчали.
– Вот.
– Савинков протянул Ружичу клочок бумаги.
– Адрес. Запомни и сожги. Крыша надежная. Устроишься отменно. Отдохни денька три. И не печалься. Неси свой крест до конца. Мы не принадлежим себе. Сейчас расстанемся. Тебе - к Никитским. Какое задание будет по душе?
– Любое. И чем опаснее, тем лучше.
– Я знал, что ты так ответишь. Спасибо.
Из-за ствола липы вышел Флегонт.
– Патруль, - едва слышно бросил он.
– Заметят?
– Определенно.
– Спокойно, - шепнул Савинков Ружичу.
– Идем.
Они пошли навстречу неторопливо шагавшему по улице патрульному. Это был приземистый, кряжистый красноармеец, и потому винтовка, перекинутая через плечо, казалась особенно длинной. Острый штык, покачиваясь, целился в повисшую над головой звезду. Расплывчатая тень плыла чуть позади него по сумрачно мерцавшему булыжнику. Второй патрульный, видно, замешкался гдето - самого его не было видно, слышались только громкие, с металлическим лязгом шаги.
– Не найдется огонька, товарищ?
– Флегонт плотной громадой вырос перед патрульным.
– Кто такие?
– Красноармеец сбросил винтовку с плеча.
– Угощайся, браток, - миролюбиво и дружески пробасил Флегонт, протягивая пачку папирос.
– Как на грех, ни спички, ни зажигалки.
–
– Прикуривай...
– Да ты бери еще, запас карман не трет, - угощал Флегонт.
– Взять, отчего же, взять, оно, конечно, можно...
– смягчился патрульный.
Флегонт с наслаждением затянулся, дал прикурить Савинкову.
– Спасибо, товарищ.
– Флегонт вернул зажигалку.
И они спокойно, прижимаясь к домам, прошли мимо патрульного.
– Лучшая тактика - идти навстречу опасности, - шепнул Савинков Ружичу.
– Что за люди?!
– послышалось вдруг за спиной: к тому месту, где они стояли, подоспел второй патрульный, видимо старший.
– Документы проверил?
– Документы?
– беспечно протянул тот.
– А чего документы? Видать - свои в доску. Закуришь?
– Тетеря рязанская!
– выругался второй и, вскинув винтовку, клацнул затвором: - Назад, граждане! Именем революции! Стой!
"Граждане", пе оборачиваясь, удалялись в глубину бульвара, будто окрик относился не к ним.
– Назад!
– И тотчас же грянул выстрел.
– Врассыпную!
– Савинков первым метнулся в ближайшую подворотню.
Ружич перемахнул через невысокую каменную ограду, рывком пересек узкий, как коридор, дворик, промчался под сводчатой аркой и очутился в тихом, будто вымершем переулке. Потом долго петлял, переходя с улицы на улицу через дворы.
Наконец он отважился пересечь Тверскую и побрел тихими улочками.
Ружич думал о Савинкове. И раньше Ружичу иногда претила театральность Савинкова, поразительно резкая смена настроений, любовь к крайностям. Поначалу, когда они подружились, Савинков словно околдовал его и ослепительными, проникающими в душу фразами, и неукротимой жаждой действия. Ружич не замечал, что речи Савинкова полны тяжеловесного пафоса и морализма, щедро пропитаны розовой водичкой сентиментальности. И не удивительно, потому что трогательность их неразличимо сливалась с высокопарностью, упоение борьбой - со скорбью и истеричностью. А когда заметил, то успокоил себя тем, что это качество натуры Савинкова не столь уж опасно и отталкивающе. Нет идеальных людей, и главное в человеке не его незначительные недостатки, а то, чем он дышит, какова цель его жизни. Савинков умен, дальновиден, обладает даром, который не часто встретишь, - умепием повести за собой, возглавить борьбу. И хотя, как это уже не раз замечал Ружич, бурные проявления воли порой внезапно сменялись полной апатией, это было лишь минутной слабостью сильного характера.
Теперь, когда Ружич вновь встретился с Савинковым, прежнее чувство восхищения вскипело в нем, но в него тут же словно плеснули ледяной водой: Савинков, не скрывая своего преклонения, говорил о союзниках, о их праве помыкать Россией.
Кто же он, Савинков, кто? Не может быть, чтобы он не любил Россию. Та жажда борьбы, что жила в нем и определяла его поступки, могла питаться лишь патриотизмом. И мужество его не показное - ведь он шел на тиранов с бомбой в руке, не единожды рисковал жизнью. И это прежде всего роднило Ружича с Савинковым.