Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством
Шрифт:
— Искомость Пушкина в данном случае?
— Пушкинскую искомость Николая.
Бенкендорфа он считал человеком, у которого можно найти защиту или поддержку. Конечно, для Пушкина важны и практические вещи: сохранить за собой позицию историографа дома Романовых, тем самым историографа власти в России. Но прежде всего — внушенное им себе и затверженное на высочайшем уровне понимания (Пушкин был поразительно умный человек), убеждение, что Николай Павлович — тот человек, который совершит контрреволюцию революции Петра. Так Пушкин верил, в том и была его заветная идея.
46. Пушкин как изобретатель
— Итак, ты оспариваешь одну из любимейших русских сказок — «царизм погубил поэта»?
— Пушкин и империя, Пушкин и Николай, Пушкин и власть — тема, которая истолковывалась в терминах преследования: поэта ранили, язвили, отравляли жизнь и мешали творить. Начиная от не увидевшего свет «Медного всадника», кончая нелепой строчкой на памятнике, выдуманной Жуковским, и простоявшей до 1937 года — о рабстве павшем «по манию царя».
Все не так! Травимые, стесняемые, ранимые — такой русской темы до Пушкина нет. Она стала его личным постдекабристским открытием, проникая в сюжеты, которые прямо не обращены к ней. Пушкин трагически нов, новизной преждевременного человека, от которого далее пошел отсчет. По Ганди, «Пути в мир нет потому, что мир сам путь» — и в Россию пути нет оттого же. Россия сама путь.
С пушкинской точки зрения, власть и есть Россия, понятая как путь. Тема взаимоотношения Пушкина и царя Николая не сентиментальна, она интенсифицированно трагична. Человечески привязанный к друзьям их пролитой кровью, Пушкин перешагнул через кровь, выстрадав свое перешагивание. Привязанность он избывает интеллектом, обращенным к России-пути. Поле николаевского Пушкина в узлах интеллектуального напряжения тем. И конечно, темы отношения к власти.
В общем, чаадаевская тема получила три продолжения, три разных ответа: пушкинский, гоголевский и Герцена. Гоголевская Россия небытия тоже ведь споткнется на переводе в Россию бытия.
— Между первым и вторым томом — от мертвых к живым?
— Да! Герценовский сценарий ответа политически наиболее успешен. Но все они никак не могут выкинуть из головы чаадаевское небытие — и каждый, включая самого Чаадаева, искал путь «от — к», к России бытия. А первый ответ, самый радикальный и самый гениальный, был пушкинский. Маленький человек выравнивается с Империей, не меняя хода истории.
— Ценой отказа от могущества?
— Нет же — для Пушкина могущество и есть власть слова! Власть слова сама масштабом в Россию, потому Пушкину достаточно России.
— Итак, Пушкин придумал, как властью слова переломить силу власти?
— Нет, думаю, они с Николаем взаимно нужны друг другу даже в финале.
Можно ведь и дуэль рассматривать как банальный факт светской жизни Петербурга — не будь Пушкин Пушкиным или подставь судьба другого на место Дантеса. Для Пушкина дуэль была финальным решением — ей предшествовала катастрофа его государственного замысла. Руками власти он хотел заставить ту наконец сделать выбор в пользу себя — Пушкина как представителя России в частном деле.
Сопоставь семейную ситуацию Герцена с ситуацией Пушкина: ненормальны обе. В обеих соучаствуют коварство, подлость, безразличие друзей. Много ингредиентов дают адское варево. Но Пушкин вообще не ищет решения запутанной личной ситуации. Ему нужно возвести дуэль из семейной развязки во всероссийское событие: показав, как власть в лице русского царя оберегает честь
Пушкин построил здание по политической утопичности, масштабности — и по неисполнимости, конечно, гениальное, как «Медный всадник». Все, что связано с его финалом, уже не быт, а история Государства Российского — по Пушкину, не по Карамзину.
47. Конец тирании НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА. Хрупкость империи и ее успехи. Утопическая спекуляция графа Витте
— У Евгения Викторовича Тарле в «Крымской войне» хороша глава о царе Николае Павловиче. Тарле говорит, что Николаю после 1848 года казалось, что ему можно все, как Наполеону после Аустерлица. В такой момент формируется не авторитарный, а тиранический режим. Тиранические режимы отмечены убеждением, что они действительно все могут. И факты долго подтверждают эту уверенность, пока не наступает ясность: finite — вчера еще все, а сегодня уже ничего нельзя.
Был колосс Российской империи, вся Европа дрожала, и вдруг надлом. Неудача в ничтожной периферийной Крымской войне. Но ее хватило, чтоб сокрушился и покончил с собой царь Николай. А ухода Николая Павловича хватило, чтобы все в империи сдвинулось.
Говорят, нарастали предпосылки капитализма в России, которым следовало дать ход — все вранье. Так совпало, что покончил самоубийством царь Николай и воцарился Александр Николаевич, плакавший над «Записками охотника». Можно рассмотреть, какую роль играли человеческие цепочки. У Герцена друг профессор Кавелин, а Кавелин вхож в Михайловский замок к великой княгине Елене Павловне, великая княгиня — к царю… И вот уже «Колокол» читают в Зимнем дворце.
С одной стороны, падение царя: страшное дело, когда рушится человек, казавшийся России небожителем. Все расползается, но тут же являются и разные возможности. С другой стороны, система крепостничества. Таким крепостничество не было нигде в Мире, кроме России. Это не «экстенсивный феодализм», а интенсивная система, умевшая беречь человеческие жизни на свой лад. Песни о том, что «крестьяне жили все хуже и хуже», вымирали — легко опровержимая байка. Но к тому времени в Европе начался бум, и капитализм вышел на новые связи — железные дороги, банковский кредит. И в экономике России все пошло странным путем, от средств обращения к производству. Комбинация «банки — железные дороги» дала послекрымской империи шанс стать мировой державой заново.
Врут, что роль России угасала, — ничего подобного. К концу XIX века Россия была не менее могущественна, чем Англия, и кое в чем даже ее оттирала. Борьба за Иран и Среднюю Азию шла с заметным преимуществом для Санкт-Петербурга. Далее гигантский проект Витте — Транссибирский путь с продолжением в Китай. С коварной идеей опустошить парижскую биржу в пользу России.
Вспоминаю, как впервые открыл одну вещь — действительно открыл. Занялся синдикатами и монополиями при царизме: казалось, где крупные корпорации, а где царизм? Вещи будто несовместимые. Приехал в Ленинград, беру фонд Совета министров и с удивлением вижу — какое место в работе этого «архаического» якобы правительства занимали акционерные и финансовые операции.