Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

Павловский Глеб Олегович

Дело в том, что диссидентство, по сжатому циклу и в переменившихся условиях, повторило нечто, ранее состоявшееся в русском XIX веке. Когда людей, одержимых желанием подвигнуть спущенный сверху прогресс, объявляли ненужными и лишними для дела. Более того, их признавали государственными преступниками. Самоорганизация ради самозащиты и продолжения деятельности вошла в конфликт с самим предметом прогресса. Который отчасти был внутри них, а большей частью вовне. В какой степени мы могли взять на себя и нести эту тяжесть? В какой степени вообще можно было повторить такой страшный цикл и что это даст? Было неясно.

Совершенно оправданно, что, защищая себя и продвигаясь вперед, диссиденты все

чаще обращались за помощью к Западу. Широкой поддержки и защиты внутри они получить не могли, а западную защиту получали достаточно эффективную. Вопрос в том, было ли это оправданно? Вопрос открытый. Но главное в том, что страсть соучаствовать и императив сведения всего к этике поступка вошли в причудливые соотношения. Не говоря о том, что Движение стало раскалываться по всем линиям: национальным, религиозным, по степеням радикальности и так далее. В нем воскресла та проблема, которая мучительно не решалась, хотя и упорно ставилась в XIX веке. Власть разом единожды соорудилась в России, а не медленно прорастала из ее пор. Но так же соорудить общество — единожды разом — вот что России не удалось в XIX веке. И, как видим, не получается снова.

Общество Всея Руси невозможно. Это утопия. Она поднимает дух на высокую ступень, рождает нечто проводящее сквозь человека глубокий след образа, слова. И она же покинет его при столкновении с властью. Осложнения могут нравственно оцениваться так или этак, но отношения с властью сами по себе втягивают в тупик, где обществом не пахнет. Итоги «Поискам» в 1982 году обозначились не только вашими арестами. Что-то во мне прочерчивалось как итог, без ясного внутреннего продолжения. Без способности на возврат к профессиональной деятельности историка, пускай «в стол».

Я ощутил личную, физическую непомерность русской задачи. Тяжесть состояла не только в неосуществимости. То была тяжесть вопрошающей правомерности — немножко торжественно звучит, да?

Декабристы и постдекабризм для меня встали в новом свете. То, что происходило в Равелине, и даже казни в крепости летом 1826-го, — перестало быть для меня только расправой. Нет, это становилось Событием с большой буквы! Я начал видеть духовные события в том, что прежде трактовалось в духе цитат, извлеченных из следственного архива. Что, конечно, не перестану характеризовать как насилие и расправу.

Я лично заново проживал XIX век. В конечном счете процесс писания стал для меня процессом самосохранения. И в чем-то он меня подвиг не к примирению, а к уяснению природы закоренелого взаимного непонимания общества и власти в России. При странной исходной позиции, когда одни люди могли попасть в следователи, а другие шли в противную сторону, в XIX веке сохранялась еще животворная близость тех и этих — под кошмарной властью непонимания, природу которого я хочу постичь. Почему же в советском обществе, столь переуравненном, с многократно смешанными и передвинутыми классами, в силу чего в этом обществе засел вирус непонимания, переходящего в ненависть?

59. Короленко сопротивляется русским безумцам. Расклеенные и разошедшиеся частицы мозга

— Вот история Короленко. Короленко, хоть и вернулся из Сибири, настоящим революционером не был. В ссылку попал из-за наивной студенческой истории. Но ссылка ввела его в гущу жизни, обогатила наблюдениями, побудила писать. Встреча с Богдановичем побудила Короленко внутренне для себя отклонить сумасшедшие идеи русской экстремы.

Короленко —

человек, следующий строго своим курсом, редкость в тогдашней России. Радикален в убеждениях и чужд экстреме. Уже ощущающий угрозу русского «мыслящего движения». Когда людей, не привлеченных к делам страны, вышибают в подполье, преследованиями в нем закупоривают, и те далее логикой самозащиты идут к центральному террору. Террор возведен в концепцию, тип поведения и взаимоотношений: вот трагедия поколения.

Короленко уходит от этого, но как уходит? Убили Александра II. Для Короленко здесь не его война, однако всем положено принести присягу новому царю Александру III. Люди, числящиеся в списках подозрительных, присягу приносили по особому списку. Встает принцип отказа: Короленко отказывается приносить присягу в качестве человека судимого неправедно. Его отец был судья-неудачник в жизни, и человек, после смерти оставивший свое семейство без всякого достатка, но, как он сам о нем говорит, — «преждевременно честный». Все это складывается, сын отказывается от присяги.

Мужественный поступок, реакция здорового человека, отклоняющего диктат. В результате — ссылка в ленскую глушь. Первобытный мир, и там в Короленко совершается глубокий переворот. Сопоставлю с судьбой Чернышевского, который в ссылке постепенно умирал, и его смерть растянулась на десятилетия. Короленко, напротив, приобщается к веществу жизни, к ее истокам. Он возвращается из ссылки полный наблюдений, с проснувшимся писательским даром. Отклоняя культ народа, как носителя высшей идеи, он в народе не изверился. Короленко вернулся с мыслью, что народ должно освободить, но перед тем нужен приуготовительный период. В больное движение он вошел тяжко здоровым человеком. И здесь повстречался с Чеховым.

У них был с Чеховым разговор о Гаршине, который, сойдя с ума, покончил с собой. Короленко не помнит, было это до смерти Гаршина или накануне, но ситуация в общем уже была ясна. Недавно вернувшийся из Сибири Короленко говорит Чехову: ах, если б Гаршин прикоснулся к сибирской первобытной природе, что-то в его душе сдвинулось и он бы нашел выход. Нет, отвечал Чехов, — нет! Когда частицы мозга разъединились, их уже не соединить. Мол, такое было и с Успенским. Который всю Россию изрыскал, где только не побывал, лишь бы уйти от душевной нескладехи, невозможности найти себя ни в чем. Но, говорит Чехов, — хоть распадались у него не частицы мозга, а легкого, мозг в этом поучаствовал также.

Моя мысль о том, что источником неутомимой правозащитной деятельности, которая питала Короленко и стала регулярной потребностью, были эти самые расклеенные и разошедшиеся частицы мозга. Ведь Короленко фактически изобрел русскую правозащитную работу. Все, что он делал для людей, было движимо идеей спасения духовного здоровья интеллигенции.

Я читал его тексты по знаменитому «мултанскому делу» — какая доскональность и какая при том любознательность! Деятельность легальная и открытая, но радикальная. С одной стороны, Короленко — «человек направления», с другой — человек, открытый любому. До конца редактирует народнический журнал «Русское богатство», ближе всех к Михайловскому того периода. И все же, в конце концов, частицы мозга разъединились — в России началась гражданская война. Всю жизнь за ним шел русский призрак безумия, которому Короленко стойко сопротивлялся. Но когда началась оргия убийств, безумные «ликвидации», у него не было уже готовности понимать, сохраняя себя как человека рядом с такими вещами.