Третий день зимы
Шрифт:
— Не смеши меня! К тому моменту, когда он выходил за ворота, он меньше всего думал о ней. Как мало надо этим юным глупцам! Взгляд, поворот головы, намёк на улыбку — и они уже готовы забыть о любой опасности. А опасность ждёт, ждёт их… Поверь, он придёт — и его душа станет пищей для меня. На третий день зимы… когда ослабнут печати… И ты ничего не сможешь поделать. Его не спасти — потому что он не желает быть спасённым…
Цветы не простояли долго.
Они увяли даже быстрее, чем того можно было ожидать
— Ты видишь, Альфред, что с ними стало? — безучастно произнесла Лиа, не оборачиваясь. — Этельред говорил, что они будут жить столько же, сколько и наша любовь. Тогда он имел в виду совсем другое… но в конечном счёте всё-таки оказался прав.
Альфред растерянно смотрел на бурый остов букета. Он думал, что эти сухие стебли в чём-то похожи на него самого: в этом доме они совершенно бесполезны и неуместны. Но Лиа всё равно не выбрасывает их… Почему? Они напоминают о былой радости, о собственной угасшей красоте или о том, кто принёс их сюда? Или же просто избавиться от них сложнее, чем оставить?
— Он словно бы забыл обо мне, — продолжала Лиа. — Лишь несколько дней назад он говорил… Впрочем, сказать можно что угодно, но я и сама видела, как дорога ему! Но сразу же после того, как он принес мне эти цветы… Я должна была знать заранее. Все говорят, что Этельред не обделяет вниманием ни одной девушки: глупо было предполагать, что на мне он остановится. Он, случайно, не упоминал, кто его очередная избранница, а, Альфред?
— Лиа, не стоит так говорить, — смущённо произнёс тот. — Во-первых, он при мне ничего подобного не упоминал; а не в его характере скрывать свои новые увлечения. Кроме того, тебе по-прежнему завидует весь город: если бы Этельред не был верен тебе, сразу же поползли бы слухи, которые дошли бы даже до меня. Я убежден, что у тебя нет соперниц — да и быть не может.
— Не надо успокаивать меня, — вздохнула девушка. — Я понимаю, что если бы ты и знал что-нибудь, всё равно не сказал мне. Ты не предашь брата, ты будешь обманывать меня, уверяя в его любви… как давно уже обманываешь самого себя. Сознайся, Альфред, ты ведь хотел бы сказать мне нечто другое? Не очередную ложь во благо своего брата, а правду — ради собственного блага?
Сказав это, Лиа пожалела о своих словах. Зачем ей дразнить Альфреда? Только потому, что ей одиноко сейчас, она не имеет право давать ему лишнюю надежду. И ни к чему эти рассуждения о правде и лжи. Она прекрасно знает, что Этельред её разлюбил — но также и то, что сама не сможет разлюбить его.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — глухо сказал Альфред, — но я не стану отказываться от своих слов. Я слишком хорошо знаю своего брата… и тебя.
— Тогда почему же он даже не вспоминает обо мне? — горько воскликнула Лиа. — С любимыми так не поступают! С того самого дня, как он решил отправиться в Храм…
Её лицо побелело. Несколько секунд она стояла без движения, а затем резко
— Куда ты? — с тревогой воскликнул Альфред.
— В Архивную Башню, — отозвалась она. — Я хочу знать, что за беда грозит Этельреду.
— Отец Клавдий никому не позволит найти книгу о Храме! — Альфред попытался остановить девушку.
— Посмотрим, — бросила она. — Ему ещё не приходилось сталкиваться со мной.
В Архивной Башне царил полумрак. Отец Клавдий всегда становился грудью — а точнее, своим объёмистым животом — на пути у всего, что могло бы каким-либо образом навредить хранящимся здесь книгам. А в этот длинный список входил не только огонь, но также свет и даже воздух. Поэтому широкие окна имелись только на верхних этажах, где хранились наименее ценные, с точки зрения отца Клавдия, манускрипты. Монах обычно хмыкал с презрением, когда кто-то спрашивал его об этих книгах, а затем с явным злорадством рассказывал, сколько ступенек незадачливому посетителю Архивной Башни нужно преодолеть по пути к цели. Возможно, рукописям на верхних этажах было суждено рассыпаться на несколько веков раньше, чем остальным, но там было приличное освещение и свободно поступающий воздух. И из-за этого читать становилось не в пример приятнее.
Тем книгам, которые отец Клавдий считал более нужными и полезными, он обеспечивал гораздо лучшие условия. В тёмных каменных мешках, где вместо воздуха посетитель хватал ртом затхлый дух бумаги и кожи, хранились манускрипты многовековой древности. На некоторых пыль нарастала едва ли не с первого дня их пребывания в архивах. Однако старый монах был непоколебимо уверен в том, что именно эти книги однажды будут необходимы всем и каждому: просто человечество ещё не доросло до понимания того, что написано в них.
В каком именно уголке этого многоэтажного собрания сочинений хранилась книга о Храме и его мифической обитательнице, Лиа не знала — и в глубине души боялась, что и не узнает.
— Кто ещё там пришёл за мудростью? — раздался где-то за стеной басовитый голос отца Клавдия. — Во многой мудрости, говорят, много печали: и верно говорят. Вот если бы я, к примеру, не знал, что где лежит на всех этих полках, у меня не было бы печали разъяснять всем и каждому, где им достать книгу… — Бормотание прекратилось, и внушительная фигура монаха выплыла из тёмного дверного провала. — Кто здесь?
— Меня зовут Лиа, — нерешительно сказала девушка, — и я…
— Лиа? — сощурился монах. — Слыхал, слыхал. Не один юноша просил у меня баллады Джонатана Чаровника или Тримальхиона из Нан-Элломина, чтобы попробовать пленить ими твоё сердце. Однако сама ты раньше книгами не интересовалась, если память мне не изменяет. Что же привело тебя сюда, дочь моя?
— Мне нужно кое-что узнать о… — начала Лиа.
— Всё, что угодно! — развёл пухлые руки отец Клавдий. — О том, как бы подчеркнуть свою прелесть? Имеются сочинения некой Плутонии Афродизиак "Шестьсот шестьдесят шесть рецептов божественной красоты", "Как увеличить свою…" Тьфу, нечисть, — монах сплюнул через плечо. — И ещё много в этом же духе. Многие дамы города знакомы с этими произведениями, каждый день приходят. Самый верхний этаж, справа от двери под потолком, рядом с окном. А есть трактат "Salkue Alkarinkwa": говорят, он был написан лесным народом, но после того, как…