Третий эшелон

Толкач Михаил Яковлевич

— Оркестр играет, — веселым голосом сказал фронтовой связист.

Наташа не ждала, что все начнется так просто. И вновь с замиранием сердца слушала она страшную победную музыку «оркестра». Не страх и смятение, а какое-то прекрасное глубокое чувство, ощущение слитности с другими людьми охватило ее.

— Как это вы там выдержали? На вас, говорили тут командиры, по двадцать четыре бомбы на каждую голову свалилось, — шутливо спросил телефонист.

— Свалилось, — согласилась Наташа, и в голове

поплыли видения жизни последних дней на Единице. Она пожалела, что Илья не слышит первых минут наступления наших войск.

— Знаешь, поймали твоего наводчика.

— Какого? — не поняла Наташа.

— Да который передавал сведения со станции. Фриц здоровенный. В подвале застукали, с рацией, гад.

Наташа обрадовалась, а телефонист попрощался:

— Ну, всего! Отключаюсь. Переезжаем. Догоняйте!

Наташа выбралась наверх: ей хотелось встретить кого-нибудь, поделиться радостью.

Брезжил рассвет. Над лесом небо нежно порозовело. Утренняя заря ярко раскидывалась на весь горизонт. Сплошной гул долетал с фронта.

Наташа никого не встретила. С большой тревогой она всматривалась в прояснявшуюся даль: там чернела группа людей. Она пошла им навстречу.

Железнодорожники несли на сплетенных руках Павла Фомича Фролова.

Поравнявшись с ними, Наташа пошла в ногу. Розоватые отблески касались мраморного лица командира, смягчали его строгие черты. Шелковистые, слегка курчавые брови шевелились, словно у живого. И Наташе показалось, что вот он откроет свои небольшие глаза, сурово нахмурится и отчитает ее за то, что оставила без надзора свой пост…

— Как это его? — шепотом спросила она, все еще не веря.

— Последним снарядом, — неохотно разжал губы Хохлов. — Жене письмо писал. Осколком через окно…

Когда подошли к вокзалу, за дальним лесом у моста трубно загудел паровоз. Усиленный эхом гудок долетел до станции, как прощальный привет комиссару третьего эшелона.

Край солнца выглянул из-за темно-зеленого леса. И все по-праздничному похорошело. Даже мрачные развалины казались не такими уж безобразными. На культяпистых тополях скворцы насвистывали звонкую трель.

Наташа склонилась над Фроловым и громко, навзрыд заплакала, не стыдясь своих слез.

Через несколько дней бои отодвинулись дальше на запад от Единицы. Наташа с радостью провожала воинские эшелоны. Бойцы махали ей руками, пилотками, кричали что-то бесшабашно-веселое. Она спокойно покручивала концы длинных кос.

Убегали за семафор последние вагоны, отстукивали свою походную песню колеса, замирали звуки движения: непривычная тишина окружала Единицу.

А еще неделю спустя на станции выгрузились строители, началась разборка каменных завалов. Наташа была поражена особенно сильно: диспетчер назвал станцию ее настоящим

довоенным именем. Наташа в первый момент не поняла. Потом она несколько минут повторяла поэтичное русское название бывшей Единицы и осознала, что они оказались в тылу. Провожая очередной поезд, она услышала, как боец в вагоне опросил товарища:

— Далеко, видно, еще ехать до фронта?

И Наташе захотелось ехать вместе с этими солдатами до самого фронта, осесть на какой-нибудь новой Единице.

Долго не пришлось ждать. Однажды к вокзалу подали новый состав порожних вагонов. К обеду в них начали грузиться железнодорожники.

Время пролетело в хлопотах незаметно. И уже Хохлов нетерпеливо прохаживался вдоль вагонов в ожидании паровоза. Досадовал на задержку.

«Мы четче и быстрее работали, — ревниво думала Наташа, сидя на камнях и штопая пятки чулок. — Ничего, попривыкнут».

У вагонов появился Листравой, а за ним, обнявшись, Пилипенко и Батуев. Они только что передали локомотив новой бригаде.

— В путь, значит, Парфен Сазонтыч? — Листравой пожал руку Хохлова.

— В путь, до победы! — несколько приподнято ответил Хохлов.

Наконец все разместились по своим вагонам.

Паровоз цокнул сцеплениями, дрогнул. Люди стали у раскрытых дверей.

— Меня, меня-то пропустите! — весело закричала Наташа, пробираясь к двери. Листравой потеснился: уступил ей дорогу. Она стала рядом с Ильей.

Поезд тронулся, гудками спугнув стайку скворцов с поломанного дерева. В редкой кроне его застрял клок седого дыма.

Возле подвала, у надписи «Выстоим!», стоял Мошков и крутил над головой пилоткой.

Наташа крикнула:

— Догоняйте!

Мошков что-то отвечал, но его голоса уже не было слышно. Пошли назад груды камней, серые пепелища. Зеленые иголки травки пробивались на руинах. А железнодорожникам эти битые кирпичи, эти хаотические сплетения бетона и железа, эти уродливые завалы разрушений казались обжитыми. И люди верили, что площади будут ровными, что появятся улицы, скверы, опять зацветут сирень и вишня.

Наташа все махала, махала рукой…

На пригорке, недалеко от вокзала, показалась братская могила в цветах. Над ней скорбно высился деревянный обелиск. Друзья проводили его грустными взглядами.

Батуев тихо перебирал струны гитары. Мягкие лиричные звуки воскрешали в глубине сердец недавно пережитое. Когда-то, по дороге к фронту, тоже звучала эта гитара. Другие руки ее держали, другие голоса ей вторили… Где они? Не все прежние спутники смогут перебирать струны — многие уже никогда не увидят этого мира…

А поезд давно вырвался из развалин и мчался по рельсам, в простор зазеленевших полей.

Улан-Удэ — Москва,

1955–1956 гг.