Третий ребенок Джейн Эйр
Шрифт:
— Ой, мама… — тихо прошептала Таня, схватившись свободной рукой за мокрую щеку. — Нет, я не понимаю… Где, где я в няньках-то буду?
— Фу-ты, господи! Да здесь, у меня, где еще-то! Ну, или у Ленки в Ницце… Давай привози скорее Матвея, тут на месте и решим где да что!
— А… Ленка и Ницца — это кто? Это дочки ваши?
— В смысле — дочки?
— Так вы ж сами сказали — Ленка и Ницца…
— Ну деревня, прости господи… — снова тихо начала раздражаться Ада. — Ленка — это дочь моя! А Ницца — это город такой! Лазурное побережье! Там у Ленки дом, там она живет!
— Ага, поняла… А что мне делать-то надо?
— Как что? За билетом бежать! У тебя загранпаспорт есть?
— Не-е-е-т… — снова слезливо пропела на одной ноте Таня.
— Ну да, конечно… Как это я не подумала… — забормотала Ада задумчиво на том конце провода.
— Ой, как же теперь…
— Ладно, не реви. Придумаем что-нибудь. Ты вот что сделай. Ты прямо сейчас Павлуше позвони! Ну, тому, который приходил к тебе. Он парень шустрый, у него везде связи есть. Он за два дня тебе паспорт как нечего делать выправит. А ты пока с работы уволишься, то да се… А Паше скажи: я с ним рассчитаюсь за хлопоты. Он знает, за мной не пропадет… Все поняла, дуреха слезливая?
— Да… Да, я все поняла, Ада! Я прямо сейчас ему позвоню!
— Ну, давай… А я завтра еще тебя наберу, расскажешь, как и что получается. Ну все, пока. И не реви. Все будет хорошо…
Таня долго еще вслушивалась в короткие гудки, будто ожидая, что вот-вот они прервутся и трубка рассмеется ей в ухо хрипловатым Адиным голосом — вот дура деревенская, поверила, мол… Потом положила ее осторожно на рычаг, вытерла ладошками мокрые от слез щеки, застыла в недоумении. Так. Так… Что-то она сделать такое должна… Что-то очень срочное… А опомнившись, тут же заметалась заполошной клушей по прихожей — визитку же надо найти! Ту самую, красиво-глянцевую, с мелкими буковками! Там же телефон этого Павла пропечатан, который главный редактор! Куда ж она ее засунула, помоги, Господи, дай памяти…
Визитки нигде не было. Вроде бы все ящики и ящички перерыла — нет нигде. «Черт, поиграй да отдай… Черт, поиграй да отдай…» — пришептывала Таня под нос бабкину присказку, мечась от комода к серванту и перерывая все подряд даже в тех ящиках, где ее и быть-то не могло. Так и застали ее пришедшие с прогулки бабка Пелагея с Отей — зареванную, лохматую, с трясущимися руками…
— Бабушка! Бабушка! В прихожей на тумбочке такая маленькая карточка лежала! Ты не видела? Гладенькая такая, блестящая!
— Господи, да что случилось-то? — хлопнула себя по худым бокам бабка Пелагея. — Чего ты наскакиваешь, ровно в драку? Под скатеркой твоя карточка, с глаз прибратая! Разуй глаза-то, заполошная… Кто тебя напугал-то так?
— Ой, бабушка, не спрашивай меня лучше! Тут такое… — махнув на нее рукой, бросилась Таня к столу.
Визитка главного редактора «Бизнес-ведомостей» Павла Беляева действительно оказалась аккуратно «прибратая», лежала себе тихонько под мережковой скатеркой. Схватив ее в руки, Таня вздохнула облегченно, без сил опустилась на стул.
— А ну давай рассказывай, что тут без нас случилось такое! — стягивая с Оти мокрые насквозь ботинки, приказала бабка Пелагея. — Я ж вижу, на тебе лица нет…
— Ой, ты не поверишь,
— Это в какой такой Париж? В тот самый, заграничный, что ли? Ты чего, девка? Совсем с глузду съехала? — распрямляя с трудом спину, недоверчиво проговорила бабка.
— Да никуда я не съехала, что ты! Сейчас только с Адой разговаривала! Она меня на работу туда берет, буду при Оте нянькой теперь…
Бабка подошла к столу, уселась напротив Тани, принялась молча ее разглядывать. Отя тоже подошел, ткнулся трусливо белой головой в Танины колени. Молчали они долго — Тане показалось, целая вечность прошла. Наконец бабка, хлопнув сухонькой ладошкой по белой скатерке, проговорила весело и отчаянно:
— А и поезжай давай, девка! Чего ты у меня, хуже всех, что ли? Поезжай! Нечего тебе около старухи сиднем сидеть! Сроду нигде не бывала, вот и поезжай!
— Бабушка, но это далеко очень… Ты хоть понимаешь, куда я еду-то?
— А то! Конечно, понимаю. В заграницу едешь. И ничего тут страшного нету. Сейчас все ездят. Вон Дашутка, внучка Лизкина, совсем еще соплюха, а из заграниц этих не вылезает, только и шастает туда-сюда, ширь да барь… Лизка все время ее фотокарточками похваляется. Вот недавно показывала Дашку с этой… Ну как ее, зараза… Животина такая, с двумя горбами… А, вспомнила! Верблюдь называется! А Дашка прям между горбов ей уселася и лыбится во всю фотокарточку… Уж и не знаю, как эта самая верблюдь на себе ее толстую задницу выдержала — ножки-то у ей тонюсенькие… Ты, Танюх, тоже там с этой животиной сфотографируйся и мне потом карточку пришли, ладно? Я тоже Лизке похвастаюсь…
— Так там нет верблюдов, бабушка…
— Ну, тогда с другой животиной, какая уж попадется… Один хрен — все равно ж заграница!
— Ладно, бабушка, пришлю. Обязательно пришлю. И звонить буду, и письма писать…
— Ага. Давай. А за меня не беспокойся. Если что — в Селиверстово отпишу, кто-нибудь зараз приедет, и уговаривать не надо. Только вот по Отечке сильно скучать буду…
Глаза бабки Пелагеи вдруг затуманились мутными слезами, морщинистое, покрытое старческими коричневыми пятнами лицо будто сдвинулось и поехало чуть вбок. Хлюпнув носом и быстро утерев его концом белого платочка, она потянула к Оте узловатые, тоже сплошь коричневые ладони, проговорила плаксиво:
— Иди ко мне, Отечка, иди, белая моя рыбочка, сиротинушка моя горемычная… Увезут тебя скоро в дальние дали, оторвут от меня навеки…
Отя оторвал голову от Таниных коленок, скривил губы горестной скобочкой и пошагал в объятия бабки Пелагеи, и рухнул в них всем своим маленьким тельцем, и заплакал сладко и от души, уткнувшись в костлявое старушечье плечо.
— Бабушка, ну зачем ты… — сглотнув жалостливый комок, тихо проговорила Таня. — Не надо его расстраивать…
— Да как же не надо-то, Танюха… — раскачиваясь и поглаживая Отю по спинке, пропела-прорыдала бабка Пелагея. — Как же не надо-то… У него ж, поди, сердечко тоже не каменное… Надо, надо, чтоб дитя плакать умело. И не из капризу какого, а чтоб от сердечности. А то, не дай бог, грубым да жестоким дитя вырастет…