Третий
Шрифт:
— Скверный выдался день? — спросил он.
— Сейчас все дни скверные, — ответила она. И пояснила — Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль…
Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала:
— Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь.
И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал:
— Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри.
— Как же это произошло? — спросил
— Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым — вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»— и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал:
— Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:
— Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.
— Что вы имеете в виду?
— Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что.
— Со временем забудете. И влюбитесь снова.
— Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене.
— Про Винклера я поверю чему угодно, — сказал он, — но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след..
— Кто такой Кох?
Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем.
— Это очень важно, — сказала она, — если только все правда.
— Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить.
— Я не о том, — сказала Анна. — Выходит, они лгали. Курц и Кулер.
— Может, не хотели подводить человека, если то был друг.
— Еще один друг — на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера?
— Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры.
— Меня не выставят, — сказала она, — ни Кох, ни его Ильза.
Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах.
— Еще далеко?
— Не очень. Видите толпу? Примерно там.
Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал:
— Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация?
Анна Шмидт остановилась.
— Кому вы говорили о Кохе?
— Только вам и Кулеру. А что?
— Мне страшно. Вспоминается… — Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти.
— Уйдемте, — взмолилась она.
— Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному.
— Узнайте сперва, чего все эти люди… — И сказала странные для актрисы слова: — Ненавижу толпу.
Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил:
— Тоже из этих?
— Кого вы имеете в виду?
— Полицейских.
— Нет. Что они здесь делают?
— Шастают весь день туда-сюда.
— А чего все дожидаются?
— Хотят посмотреть, как его увезут.
— Кого?
— Герра Коха.
У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил:
— А что случилось?
— Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство.
— Герра Коха?
— Ну да.
К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку.
— Папа, папа. — В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода.
— Да, мой милый, в чем дело?
— Через решетку я слышал, как они говорят, папа.
— О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель?
— Как плачет фрау Кох, папа.
— И все, Гензель?
— Нет, еще слышал, как говорил большой дядя.
— Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил.
— Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?»
— Вот, вот, видите, они думают, что это убийство. Да и как же иначе? С какой стати герру Коху резать себе горло в подвале?
— Папа, папа.
— Да, Гензель?
— Я глянул в подвал сквозь решетку и увидел на куче кокса кровь.
— Ну и ребенок! С чего ты взял, что там кровь? Это талая вода, она всюду подтекает. — Мужчина повернулся к Мартинсу. — У ребенка такое живое воображение. Может, станет писателем, когда вырастет.
Ребенок угрюмо поднял заостренное личико на Мартинса.
— Папа, — сказал он.
— Да, Гензель?
— Это тоже иностранец.
Мужчина громко засмеялся, кое-кто из толпы обернулся к нему.