Третья правда
Шрифт:
— Андриян Никанорыч никак!
— Ага. Свататься пришел, — ехидно ответил Селиванов, снимая фуражку и вытирая ноги.
— Да я б с радостью! — запричитала Светличная. — Кто за вас не пошел бы! Охотник вы отменный! Уж как бы я вас обхаживала да голубила! Да куда уж мне, горемычной!
И так она все это пропела, что у Селиванова вдруг мысль промеж бровей проскочила: а может, и взаправду посвататься! Но легкий толчок в плечо быстро привел его в себя, и еще раз шаркнув ногами, он прошел в комнату.
На кровати, закрытый по горло стеганым одеялом, лежал тот,
— Садитесь, Андриан Никанорыч, стул возьмите и садитесь ближе!
Больной проговорил это тихим голосом с хрипотцой. По манере Селиванов с ходу определил, что перед ним «бывший». И уж офицер — точно! Он взял от окна стул, сел, ружье меж колен поставил, фуражку на ствол накинул.
Тот, что привел его, стоял в проходе, облокотившись на косяк, и голосу не подавал. Подчиненный, стало быть. Тетка осталась в прихожей.
— Николаем Александровичем меня зовут…
Селиванов культурно привстал.
— А это — дочка моя, Люда… Людмила…
Девушка смотрела на Селиванова спокойно и серьезно, и по ее взгляду он понял, что очень нужен им обоим.
— Не узнаешь меня? — вдруг спросил больной, глядя не на Селиванова, а на ружье.
Селиванов замялся.
— Еще у магазина… это… знакомым показались…
— Заметил, значит. Между прочим, твой отец… мне рассказывали тут… умер он?
Селиванов решил не трогать эту тему и дипломатично пробормотал:
— Царствие ему…
— А ружье это отец твой получил из моих рук!
Селиванов сначала прищурился, потом трусливо опустил глаза.
— Чего молчишь?
— Того, от кого мой папаня это ружье получил, я хорошо помню, хоть и молодой был, так что, извиняюсь, неувязочка…
Больной чуть приподнялся, дочь тотчас поправила ему одеяло, переложила подушку повыше.
— Подарил ружье твоему отцу полковник Бахметьев, а подал я… Подпоручик тогда я был…
Да, верно, вертелся около полковника офицерик, Селиванов припомнил. Значит, и вправду лицо знакомое…
— Тогда, значит, не ушли… — осторожно спросил он. Хотя откуда было знать офицерику, что Селиванов знал про красных, что они с отцом и навели красных на них!
— Ушли. С боем, но ушли. Дочь…
Он посмотрел на девушку, она ответила ему, и в этом обмене взглядами было «что-то» про любовь отца и дочери. Селиванову же про то оставалось только догадываться, потому что некому было на всей земле подарить ему такой взгляд… И опять промелькнула беспутная мысль: не посвататься ли к Светличной? Что с того, что она старше, а дитё еще может быть… и, Бог даст, тоже девка, и может статься, доживет он до той поры, что и на него взглянет так же… Господи! И помереть можно!
— Дочка осталась у меня в Иркутске, год ей был всего…
И снова они смотрели друг на друга, и чуть-чуть повлажнели у
— Вот и вернулся я… Чтобы на дочь свою поглядеть.
«То есть как это вернулся! — подумал Селиванов и оторопел даже. Откуда вернулся?! Оттуда, чтобы на дочь поглядеть? Тут надо ухо держать востро! Тут кое-чем попахивает, от чего ноздри могут наизнанку вывернуться!»
— Значит… на дочку посмотреть… — тоном дурачка переспросил Селиванов.
— Семен, Людочка, посидите на крылечке, а мы поговорим…
Просящая интонация относилась скорее к тому, долговязому. Девушка, еще раз поправив подушки, послушно поднялась, и тот охотно (эту охотность для себя подметил Селиванов) шагнул ей навстречу, и руку предложил по-барски, и похабной улыбкой расплавился весь. Но руку его она не приняла, прошла мимо, и это тоже подметил Селиванов, хотя вроде бы и не смотрел в их сторону. В прихожей, когда уже за ними хлопнула дверь, прикашлянула, напоминая о себе, Светличная, но офицер никак не обратил на то внимания, и это означало, что тетка была у него на полном доверии. Цена Светличной в глазах Селиванова подскочила втрое.
Офицер глядел ему в глаза. Не было в них настороженности или подозрительности, просто пытался рассмотреть человека, насколько вообще можно рассмотреть человека по его виду. Селиванов терпеть не мог, чтоб ему в глаза смотрели, потому что никогда ничьего взгляда не выдерживал, и знал, что не в его пользу такая слабость, но разве себя переделаешь!
— Что ты за человек, Селиванов? Совсем ведь тебя не знаю… Вот только Ульяна Федоровна хорошо говорила о тебе… Потому и рискую.
«Женюсь!» — твердо решил Селиванов.
— Власть-то новую признал? Я имею в виду — сердцем?
— Другой власти нету, — осторожно ответил Селиванов.
Офицер устало вздохнул.
— Вижу, хитер… Но выхода другого у меня нет, и буду я с тобой откровенным. Если выдашь меня, Бог тебе судья! Но если дочке скажешь о нашем разговоре…
По взгляду, вспыхнувшему на миг, понял Селиванов, что верно, из-за нее было все, что хочет он о себе рассказать.
— Болен я. Чахотка. Знаешь, что это такое?
— Неужто?! — ахнул Селиванов, по-новому всматриваясь в его лицо.
— До осени не дотянуть…
Селиванов хотел что-то возразить, потому что невозможно не возразить, слыша такое, но тот махнул рукой. Не хотел соболезнований и утешений.
— Когда узнал, страшно стало подохнуть на чужбине… Нашел людей, русских же, у которых в России дела. Уговорил послать. Не надеялся, что пройду. Мало кто проходил… Но вот, как видишь. В Сибирь поехал дочь искать, а сроки укоротились. Не до дела уже. Хочу последние дни провести с дочкой. А где? Вспомнил твоего отца. Вдруг, думаю, жив? Помог же нам однажды! Теперь вот ты… Можешь спрятать нас в лесу? Это не долго. Слово офицера. Дочь знает, что я оттуда, но не знает про болезнь, думает, простудился. — Помолчал. — Вот я, офицер бывший, дворянин, к тебе с просьбой обращаюсь, к мужику русскому, если ты еще русский… Дай мне умереть на воле. Отплатить тебе не смогу ничем, кроме хлопот лишних да риска…