Третья тетрадь

Вересов Дмитрий

Декабрь плел по городу свою причудливую рваную паутину, кружил, заманивал в ловушки, провоцировал, намекал, уклонялся, лгал, толкал к галлюцинациям. И Дах в своих ночных прогулках по городу, которыми кое-как спасался от злости и тоски, с омерзением видел, как трещала шелковая ткань полумужского сюртучка, как с холодным мертвым стуком сыпались костяные пуговицы и как, нечленораздельно мыча, заливаясь слюной и мужским семенем, в том доме на Канаве… Он останавливался напротив, смотрел на окна с невыразительным желтым светом, чувствовал, что готов отдать все, чтобы самому оказаться там, и, почему-то вспоминая странную усмешку Полонского в Ивановке, понуро уходил, твердя жутковатое:

В соседнем доме окна желты. По вечерам, по вечерам Скрипят

задумчивые болты… [132]

И эти строки, написанные в другое время и о другом, почему-то казались Даху воплощением именно того страшного, что происходило за окнами, – методического разврата, когда мужчина пользуется женщиной, подобно тому, как мыслящий человек испытывает потребность напиться пьяным раз в месяц – но уж напиться так, чтобы…

Эх!

132

«В соседнем доме окна желты…» – строки из стихотворения Блока «Фабрика».

Глава 21

Набережная Фонтанки

Премьера приближалась и казалась Апе безжалостным катком, да, да, тем самым, что ровняет асфальт. И этот каток надвигался на нее равнодушно и тупо. Весь театр пребывал в радостном предпремьерном возбуждении, и только одна она ходила какой-то поникшей тенью: премьера сулила ей стыд и конец новой, такой заманчивой жизни. Наинский больше с ней не разговаривал и даже отводил при встрече глаза. Апа была уверена, что после спектакля он, конечно же, все расскажет Даниле.

Премьеру назначили на пятнадцатое декабря. Накануне снег стаял, покрыв город черной кашей грязи и соли. Улицы дышали смрадной влагой, люди плыли в серой полутьме, но эта мерзость непогоды не только ничего не портила, но, наоборот, создавала какую-то особую грустную красоту.

Вечером Апа вдруг, как про последний шанс, вспомнила о данном ей Еленой Петровной телефоне владельца дворняжек и позвонила наудачу – но ей никто не ответил. Тогда она оделась потеплее и, ничего не объясняя родителям, ушла. Из-за безостановочно колотившего ее нервного озноба она не чувствовала ни сырости, ни холода улицы и подсознательно, может быть, надеялась, что простудится, заболеет, и все обойдется само собой. Она вышла на Сенной, но, избегая того дома, у которого встречалась с Данилой и который вызывал у нее противоречивое ощущение омерзения, боли и нежности, свернула не направо, а налево, за Фонтанку. Мимо проплывали автобусы, казавшиеся в водной пелене городского морока огромными рыбами в аквариуме. Размазывая по стенам и улицам свет фар, проносились машины, купол Троицкого собора нависал, не поднимая дух к небесам, а, наоборот, придавливая к земле. Апа подумала, что надо бы, пожалуй, зайти в то самое кафе и погреться немного, но, погруженная в себя, прошла мимо. Все-таки, наверное, хорошо, что завтра все кончится, от чужих душ, которых не поймать, она вернется к чужим ногтям, и весь этот морок навсегда отпустит ее. Ясно как божий день, что Данилу она больше не встретит и никогда не узнает ни о тайне своего имени, ни о домах. Да, ей выпала карта, но она не сумела разыграть ее – вот и все. Это не смертельно и, в конце концов, даже не стыдно…

Апа оглянулась. Темная пустая улица кое-где поблескивала в свете фонарей мокрыми плитами, а впереди, на углу, темнело непонятное здание [133] . Здание было явно современным, более того, определенно служило каким-то учреждением, но ее тянуло туда тем же чувством, что и к другим старинным домам. И чем ближе подходила Аполлинария к углу этого странного строения, тем радостнее ей становилось. Уже не было ни сомнений, ни обид, ни боли, а только надежда на счастье, полное, до конца, без суррогатов, без лжи… Подол намокшего платья тянул вниз, не пуская, но бог с ним, с платьем, отец дает денег достаточно, и завтра можно купить новое у Дойникова, главное – не замочить письма! Белый конверт в руках был единственным светлым пятном на всей улице, сиял солнечным светом и потихоньку намокал не от дождя, но от вспотевшей руки без перчатки. Пусть он старше ее на полжизни – и какой небось непростой жизни! – не важно, а важно, что все честно, открыто, он несчастен, а у нее столько сил! Только отдать швейцару или… А вдруг выйдет

сам? Что ж, значит, такова судьба. Полина уже почти бежала к заветному углу, уже виден был край балкона, где маячила неугасимая лампа, но вдруг полыхнул холодный блеск стекла, и она уткнулась в человека, шедшего с другой стороны дома.

133

Непонятное здание – новый корпус СПбГАСУ, поглотивший бывший дом Палибина. Однако была оставлена часть старого фасада в три этажа и два окна с мемориальной доской о том, что здесь жил Достоевский.

– Какого черта… – взметнулись за плечами прохожего черные волосы, собранные в хвост. – Проклятье! Вы, здесь, в такой час?

– Все равно, поедем к вам, – прошептала она и упала лбом на отворот старой альпийской куртки.

«Что ж, начнем с того, чем когда-то закончилось», – еще сумел усмехнуться Дах и побежал ловить машину.

Они ехали в такси молча, вжавшись в противоположные дверцы и стараясь оставить между собой как можно больше места. А мимо проносился фантастический город, опустившейся на него ночью словно очищенный от обыденности и людей, хотя и сейчас все такой же мрачный и недоброжелательный. Бездонные перспективы улиц затягивали воронками, казалось, что машина с трудом пробивается в густом плотном тумане и еле двигается. И Дах то и дело сдавленным голосом все бубнил водителю какие-то непонятные слова:

– Вит, вит [134] .

Но вот машина остановилась. Все так же молча они поднялись по лестнице, украшенной одиноким натюрмортом Раппопорта – откупом Данилы возмущенному его нелюдимостью и бездействием кондоминиуму.

Мокрая одежда падала на пол не с легким шелестом, а настоящими каменными глыбами, и не пуговички стучали по паркетным плиткам, а скрежетали бесконечные молнии. И плечи оказались совсем не белыми, а загорелыми, но рыданье все равно слышалось в каждом изгибе. Хотя и не было времени, и не было любви – но было оно, нечто, воплотившееся.

134

Vite, vite – быстрей, быстрей (фр.).

…Мутные волны сна тяжело бились о берег где-то неподалеку от Тучкова моста. Последнее Дах даже во сне определил по зловонию воды и дровяным складам. Вода была повсюду, между домами, на деревянных мостках и даже мелькала буро-зелеными пятнами среди деревьев. Хаос, подполье души, как всегда, царил над призрачным городом, на этот раз в виде водяной пыли.

Внезапно в сырой пелене послышался раздражающий скрип мостков под ногами, который словно наигрывал некую простую, но мучительную мелодию.

…вспомни, радость мой, Где гуляли мы с тобой, Где гуляли, цветы рвали, В Разумовском во саду Мяли шелкову траву…

Обостренным восприятием спящего Данила отчетливо различал и в этом скрипе, и в этой мелодии присутствие двоих. Одни шаги и одна тема незатейливой приказчицкой попевки говорили о смущении и предчувствии, а другие – о смятении и стыде.

Не желая видеть того, что неизбежно должно произойти, Дах перевернулся на другой бок, но проклятая морось догнала его и снова окутала выматывающим душу напевом. Скрип становился все отчетливей, пара приближалась, и скоро в размытом гризайле проспекта появился господин в коротковатом пальто, невысокий, коренастый, но в то же время и худой. Рядом быстро перебирала ботинками, будто еще надеясь уберечься от всюду проникающей и уже явно давно проникшей воды, женская фигура. Широкие юбки ее от ветра поднимались, опадали и гулко хлопали, зато на стриженой голове не было видно шляпки.

– …Но зачем? – сквозь шум дождя донесся до Данилы ее голос. – Уже поздно для такого визита.

– Ничего, в конце концов, это моя сестра – так что за счеты между родными, – нехотя ответил господин, наклонив голову не то для того, чтобы слилась вода с невысокой короткополой шляпы, не то – чтобы скрыть лицо, как раз попавшее в полосу света редкого фонаря.

– Отчего же такая спешка? – не унимался женский голос. – И что ты им скажешь? Как представишь в такой час?