Третья тетрадь
Шрифт:
Вскоре начало смеркаться, и, опьяненные началом весны, кажущимся единением и нелюбовью, объединяющей, как известно, гораздо прочнее, чем любовь, никто даже не заметил, что встреча на высшем уровне уже давно идет своим ходом, и вечная президентская жвачка прилепляется уже не к эрмитажной двери, а к столу конференц-зала.
В конце концов, митинг всем явно надоел, захотелось поесть, выпить пива, согреться в «восьмерке» и прогуляться с девушкой по уже весенней набережной. Говорили вяло и топтались, не зная как разойтись. Апе удалось отойти к самым воротам, тем, что у бекетовского флигеля, как вдруг в центре митинга послышались какой-то гул и выкрики. Через
– Что? Что там? – заметались вокруг остальные, в основном девушки, всегда сильно возбуждающиеся при виде дерущихся мужчин.
Из каких-то обрывков Апа поняла, что из коллегий вышел некий человек, оказавшийся американским аспирантом, и со своего американского дуру начал увещевать собравшихся, что они поступают неправильно, недемократично, что надо уважать власть, и тому подобную чепуху. Совет, конечно, подействовал как спичка, и под возглас явно какого-то филолога: «Мало что убьют, смотреть придут!» – отсылавшего к «Бесам» Федора Михайловича Достоевского, аспиранту дали в морду. Нашлись и заступники, образовалась свалка.
Завыли милицейские сирены, потом к ним присоединилось пронзительное пищание «скорой», замелькали дубинки. Народ бросился врассыпную, людей догоняли, ловили и били, не разбирая где кто. Воспользовавшись тем, что охрана северных ворот тоже ринулась на помощь разгоняющим, многие проскочили через них и побежали куда глаза глядят, самые умные – в столовку БАНа, чтобы прикинуться мирными читателями.
Апа неслась с несколькими ребятами по каким-то дворам, а потом по улице, ребята постепенно отставали, и в конце концов она оказалась одна…
На этом девушка замолчала и тупо уставилась в тарелку с луковым супом.
Дах тоже молчал, не зная, то ли помочь ей вопросами, то ли совсем отпустить в свободное плаванье. Оба начали есть, не поднимая глаз.
Наконец, Апа тихо произнесла:
– А дальше стало непонятно. Может быть, это сон, но ведь во сне не снятся незнакомые люди. Места – да, но всегда есть кто-то знакомый, правда?
– Или напоминающий знакомого, то есть ты знаешь, что этот некто олицетворяет такого-то или…
– Или такое-то, я знаю, читала. Но то, что произошло со мной… Это невозможно.
– Тогда расскажи, постарайся поподробнее, – напустив на себя почти безразличный вид, предложил ей Данила. Однако затем, увидев ее растерянный взгляд, добавил: – И ничего не бойся. Пойми, дело в том, что если ты еще в состоянии принять происшедшее за наваждение, за плод безумия, то это никак не расшатывает, но лишь укрепляет веру в реальность, понимаешь?
– Нет, – отрезала девушка и зябко повела плечами. – Не понимаю и не хочу понимать.
– Хорошо, не рассказывай действия, если тебе это тяжело, но ведь можно описать место, героев, так сказать…
– Ты что, серьезно думаешь, что меня того… трахнули силком?
– Уже нет. Ну прошу тебя, расскажи, это очень и очень важно.
– Для тебя?
– Для тебя.
– Не хочу. Я так много рассказывала тебе про дома, про странные слова внутри меня – и что? Чем мне это помогло? Чем ты мне помог? Я стала твоей, и все пропало, и я думала, что никогда больше не вернется. А теперь началось еще хуже. Это все из-за тебя! – закончила Апа с каким-то озлоблением.
Идиотский разговор начинал бесить Даха. Хорошо еще, что произошло нечто мистическое, – иначе стоило давно плюнуть на расспросы. Он стал быстро перебирать в уме все, что могло связывать задворки острова с жизнью Федора. Жилье он там
160
Академическое собрание сочинений.
161
«…в серые сугробы, как будто в могилу» – цитата из романтической повести В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском».
– Нет, я все-таки кое-что скажу тебе, чтобы ты тоже мучился. Будешь гадать и мучиться! – неожиданно словно встрепенулась Апа. – Была статуя, белая статуя, как в Летнем саду, и старик, древний старик, мерзкий… О-о-о! – И с этими словами девушка выскочила из-за стола…
Годовщину Манифеста [162] собрались отмечать у Кюба, но скромно, завтраком.
– Но почему я не могу пойти с тобой? – Аполлинария уже в который раз укладывала волосы, но они почему-то снова рассыпались и рассыпались. – Держи же как следует. – Шпильки на ладони казались ему длинными злыми иглами. – Так почему же?
162
«…Манифеста» – имеется в виду Манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостной зависимости.
– Друг мой, я уже объяснял тебе, что этот завтрак исключительно литературный…
– Однако Авдотья непременно будет!
– Этой связи уже почти двадцать лет, мадам Панаева принята везде…
– Ты говоришь так лишь потому, что сам был в нее влюблен!
– Пустое.
– И потом, при чем тут литература? Это событие политическое. Нет, ты просто меня стесняешься. О, как низко, недостойно! Некрасов появляется с ней всюду, но ладно Некрасов с его дворянскими вольностями. Но ты же прекрасно знаешь, что и демократ из демократов Михайлов делает то же самое со своим другом и его женою!
Он вспыхнул и сжал ладонь, чтобы шпильки впились в плоть до крови.
– Поля! Неужели ты готова равнять себя с этой так называемой поборницей женских прав?! Помилуй, ее видят даже на публичных маскарадах, которые посещают такие господа, как Дружинин и иже с ним. Говорят, он едва не увлек ее… И ты, нежная, гордая, чистая…
Внезапно лицо Аполлинарии пошло розовыми пятнами и на какую-то страшную долю секунды напомнило лицо Маши в подушках перед началом приступа.
– Гордая?! Чистая?! И это ты… Ты… – Она задыхалась. – Ты, который заставляешь меня… О-о-о! Ради Бога, уйди! Оставь меня!