Третья тетрадь

Вересов Дмитрий

– Раньше. Только телефон и знал. – В речи Колбасника появились какие-то странные интонации, от которых Даниле стало казаться, что они сидят не в дорогом кафе, а в грязноватом трактире. Он быстро выпил еще одну рюмку. – И я так рассудил: ежели человек, значит, стоящий и действительно интересуется так, что мочи нет, то он на все пойдет.

– Позвольте, – усмехнулся Дах, тоже невольно впадая в какой-то непонятный тон и с трудом удерживаясь от словоерса [193] ,– но ведь вы мне не в пропасть предлагали прыгнуть и не человека убить, а всего лишь отправиться на

Елагин остров, место прелестное и тихое. И, как вы сами изволили недавно заметить, не могли же вы предусмотреть, что я встречу там девушку, которая…

193

Присоединенная к словам буква «с», типа «пожалуйте-с»; употреблялся, как правило, мелкими чиновниками.

Но Колбасник не обратил внимания на упоминание о девушке.

– Это уж ваше дело. Однако подняться в такой час… С меня и этого было достаточно. И приехали ведь, приехали! – Он едва не хлопнул в ладони. – Значит, и правда интересуетесь. Но ведь этого мало, для такой-то ценности – ох, мало! – «Ну наконец-то ближе к делу! – с облегчением подумал Дах. – Конечно, хитрый Колбасник не принес тетрадь с собой, и времени на него потратить придется еще много, но все-таки лед тронулся». – Потом я и про магазин навел справки, и уже совсем, было, надумал увидеться, и пришел…

– Я был в Ивановке.

– В Ивановке?! – ахнул Григорий. – Уважаю, уважаю безмерно, все в мою копилку. Если б я знал, что в Ивановку, то и не раздумывал бы. Но дамочка ваша мне не понравилась ужасно – вот в чем дело. Такой взгляд у нее – ух, пройдошистая! Я бы не стал такую держать. Вот я и решил покамест подождать. Ну а уж потом, когда начались эти ваши попытки на кривой кобыле меня объехать…

Данила налил еще по рюмке, сравнение с трактиром начало приобретать реальность. Окна в кафе открыты настежь, откуда-то доносятся женские взвизги, из задней комнаты, примыкавшей к большой зале, долетает стук бильярдных шаров.

– Я к тому времени о вашем существовании, между прочим, совершенно забыл, и потому ни на какой кобыле объезжать вас не собирался.

– И о тетрадочке, значит, не думали вовсе? – Данила промолчал. Разумеется, он думал о письмах, а стало быть, и о тетради, поскольку Аполлинария, как известно, в своих тетрадях набрасывала содержание писем или просто писала брульоны [194] . Но уж те его мысли никак были с Колбасником не связаны. – И не искали?

194

Черновики, наброски.

– Искал, но совершенно не так, как вы думаете.

– А почем вы знаете, как я думаю?

Дах в сотый раз мысленно разложил перед собой события последнего полугода и обезоруживающе улыбнулся:

– Я думаю, что вы думаете, будто я нарочно подослал к вам девушку, которая стала расспрашивать вас о том, кто такая Аполлинария. Угадал?

– В яблочко. Только если б она просто спрашивала, кто да что, а то ведь она уточняла, мол, бывала ли сия особа в доме Якова Петровича Полонского!

– Вот как?! – Значит, в своих блужданиях Апа добралась и до Николаевской и почувствовала дом…

– Вот так. И ладно бы только это. Но ведь если вы ее посылали, так сказать,

на разведку, то вам-то уж стыдно не знать, что в этом доме она не бывала и быть не могла, потому как Полонский жил там аж в конце семидесятых, когда Федор Михайлович являлся туда только с супругой и детишками. И опять я стал сильно сомневаться, к тому ли я обратился. Знаете, когда на что-то столько лет и души потратишь, всего боишься, как воробей, как шавка подворотная, сотни раз битая. – Колбасник опять опрокинул рюмочку, и Данила подумал, что сейчас настанет самое время, чтобы тот обратился к нему как-нибудь вроде «милостивый государь». – Я ведь и вправду не один год на изучение потратил, в Публичке сидел, читал, сверял, бродил, докапывался, потому как мне казалось, что не может такого быть. Ведь в школе еще проходили, с младых ногтей, так сказать: защитник униженных и оскорбленных! Я, может, лучше вас, антикваров да филологов, ту жизнь узнал.

– Ну, раз уж вы так хорошо знакомы с моей биографией, то будьте любезны, поделитесь, откуда же вы ее почерпнули – не из Публички же?

«Действительно, было бы интересно узнать, какая скотина его информировала? Из моих подпольных солдатиков, с которыми мог пересечься в своей маргинальной жизни Григорий, конечно, никто не мог знать ни про какой филфак. Неужели он прежде мотался по антикварным лавкам и вынюхивал?» Ничего хорошего это Даху не сулило, поскольку за подобными личностями всегда начинают следить, подозревая, что у них имеется нечто ценное. «И, может быть, за тетрадкой, если таковая действительно есть у Колбасника, охочусь уже далеко не я один», – сокрушенно подумал Дах.

– Нет, не оттуда. Но ведь мир не без добрых людей.

– До сих пор у меня не было случая считать моих коллег людьми добрыми, – осторожно заметил Дах.

– При чем тут ваши коллеги? – удивился Григорий. – Они уж, скорее, наоборот. А не закажете ли вы еще соляночки и мерзавчика – уж больно приятно поговорить с таким тонким человеком.

* * *

Баденский курзал гудел как улей, и было совсем невозможно представить, что в пяти минутах ходьбы раскинулись прелестные, полупрозрачные швабские пейзажи с вечным лепетом ручьев. Не зря названия большей часть местечек заканчивались на бах – ручей: Фоейрбах, Эшенбах, Кюненбах.

Лепетанье этих ручьев, доносившееся даже в раскрытые окна отеля, настраивало на печальный и поэтический лад. И Аполлинария часами лежала, не поднимаясь с постели, бездумно перебирая длинные волосы, опуская в них пальцы, как в ручей. И было все равно, есть ли, спать ли, бродить ли по крошечному городку, как магнитом притягивавшему к себе капиталы Европы и Америки. Ей хватало своих страстей, и все эти рулетки, зеро, руж и нуар вызывали только недоуменную улыбку.

А он, наталкиваясь на эту улыбку, словно стеклом отгораживавшую от него живого человека, бесновался, кричал, доказывал.

– Ты прости, но мне кажется, ты беснуешься так вовсе не из-за своих диких теорий о миллионе или о последней черте, а просто-напросто оттого, что я не позволяю тебе остаться со мной.

Он багрово покраснел.

– О, нет! То есть отчасти да. Понимаешь, ведь игра и женская любовь почти одно и то же: поэзия риска и надежды, леденящая душу и доводящая до восторга, схватка со слепым роком…

– Надоело, Феденька, на-до-е-ло. Это только слова. И особенно у тебя слова. «Все, все превратил он в пустые слова…»