Третья тропа

Власов Александр Ефимович

— Мне? — нахмурился Богдан. — Им бы столько! — он зло кивнул на Фимку и Димку. — Сразу б досыта наелись!.. Герои выискались!

Почему разозлился Богдан на Фимку с Димкой, было непонятно. Но они предпочли промолчать: им еще предстояло целую ночь дежурить с Богданом. Промолчал и Клим, напрасно надеясь, что Богдан разговорится. Прошло у него желание поболтать с комиссаром.

Костер догорал. Богдан покосился на Димку, и тот торопливо подбросил новую охапку хвороста. Потрескивая, перепрыгивая с сучка на сучок, ожил притухший было огонь.

Клим чувствовал — больше ничего не услышит от ребят. Но и то, что было сказано, оставалось загадкой.

Проверяя себя, он исподтишка оглядел Фимку и Димку, их обычные заурядные мальчишеские лица. И по характеру эти двое не были сорвиголовами. Воровство и все рассуждения про риск и опасность — всего лишь самообман. Им хочется сделать что-то необычное, удивительное, но что? Они ищут и не находят, потому что трудно удивить людей чем-то полезным. Легче совершить необычное в чем-то плохом.

Так думал Клим, но и сам видел, что в его рассуждениях много натяжек. А к Богдану такие умозаключения и вовсе не подходили. Судя по двум-трем репликам, его не увлекала ложная романтика риска. Где же причина падения этих мальчишек? Что нужно делать, чтобы они не повторили ошибок? На ум приходили избитые истины. Но Клим был убежден, что еще ни один школьный лентяй, услышав старый афоризм: «Ученье — свет, а неученье — тьма», не превратился в прилежного ученика.

— Скажите-ка мне, — Клим встал, собираясь уходить, — как, по-вашему, каким в идеале должен быть человек?

— Умным, — не задумываясь, ответил Фимка.

— И чтоб все умел, — прибавил Димка.

Приблизительно такого ответа и ждал от них Клим. Но не для них задал он этот вопрос, а для Богдана, который сидел, как на скучном уроке, и притворно позевывал. Потянувшись, он лениво уточнил:

— Как прикажете отвечать: по новой Конституции или по другим источникам?

Клим задумался. Он будто и не уловил иронии, будто вполне серьезно принял вопрос и перебирал в памяти книги и документы, в которых говорится, каким должен быть человек.

— По Конституции, — наконец выбрал он.

— Не буду отбивать ваш хлеб. — Богдан снова зевнул. — Вы это лучше растолкуете.

— Растолкую! — согласился Клим. — Человек должен быть счастливым.

Непривычное для подобных разговоров слово поразило Богдана. Ирония исчезла из глаз, он перестал зевать и взглянул на комиссара так, словно видел его впервые. И Клим угадал, что сейчас самое время еще раз попытаться вызвать Богдана на откровенность.

— Ты был счастлив? — спросил он. — Ну хоть тогда, когда снял с себя все запреты и делал все что хотел.

— Не знаю! — после долгого молчания произнес Богдан. — Был, наверно, только.

И опять он долго молчал, вглядываясь в самое пекло костра. И если бы не темный лес вокруг, не этот располагающий к задушевности огонь, не комиссар — такой необычный, ненавязчивый, Богдан так ничего бы и не сказал больше. Но Клим ждал — терпеливо, участливо, и Богдан продолжил свою фразу:

— Только не тогда. Тогда мираж был.

Клим высоко оценил скупое признание Богдана и растроганно протянул ему руку.

— Спасибо!.. Больше вопросов не имею. Спокойной вам ночи, ребята!

— Подождите! — Богдан взял фанеру с шаржем, потер ее рукавом и протянул комиссару. — Передайте подполковнику от нас… от Третьей Тропы.

Когда комиссар, забрав подарок, отошел от костра, зашуршал брезент — и из палатки высунулась голова Гришки Распути.

— Сафоновка далеко? — громко спросил он, ни к кому не обращаясь, но Клим догадался, что вопрос относится к нему.

— Сафоновка? — он оглянулся. —

Есть какая-то Сафоновка — километров семь отсюда… А тебе зачем?

— Так.

Гришкина голова убралась в палатку, а Клим, подождав еще немного, пошел к штабу.

— За что это он спасибо тебе сказал? — задумчиво произнес Фимка.

Богдан смерил его скептическим взглядом.

— Комиссар глубоко копает-где вам понять!.. Он даже меня на крючок подцепил. Потянул за язык — я и раскрыл варежку! А ведь не собирался.

Падение

Ночь была теплая и светлая. Луна висела над лагерем, и казалось, что Третья Тропа стала длинней, чем днем. Она не кончалась у речки. Искристая лунная дорожка соединила берега, и просека, как по серебристому мостику, устремилась куда-то вдаль. Мирно спали в палатках. Лишь один раз кто-то вскрикнул и захныкал во втором отделении. Ночной патруль поспешил туда, но больше не раздалось ни звука, — наверно, кому-нибудь приснился страшный сон.

Наряд нес службу молча. Димка вообще не любил разговаривать, а Фимка и поболтал бы с Богданом, но тот отвечал неохотно, невпопад, и Фимка тоже замолчал. Пройдясь до речки и обратно, мальчишки присаживались к костру, подбрасывали хворост и, посидев у огня, снова брели вниз по Третьей Тропе.

У сержанта Кульбеды словно был заведен слышимый только ему будильник. Каждые два часа сержант просыпался, выглядывал в слюдяное оконце и всегда видел дежурных либо у костра, либо где-нибудь на просеке. Засыпал Кульбеда так же легко и быстро, как и просыпался. Увидит мальчишек, снова уляжется и через минуту сладко посапывает носом.

Уже светало, когда, присев к костру, Фимка с Димкой незаметно для себя задремали. Богдан не будил их. Пусть спят — не мешают думать. Он никак не мог забыть короткого вечернего разговора с комиссаром. Простой вопрос — был ли он счастлив? — неотступно стоял перед Богданом. Помнил он себя в первых двух классах. Друзей хоть отбавляй — чуть не все сорок мальчишек и девчонок. Уроки — одно удовольствие. Он еще до школы научился писать и читать, вызубрил таблицу умножения и в первых классах не знал, что такое домашние задания. Отец и мать гордились им. Почетные грамоты за отличную учебу торжественно вывешивали на самом видном месте в их большой квартире. Веселое и беззаботное было время.

Может, тогда и был он счастлив? А может быть, чуть позже, когда его приняли в пионеры?

Тот день Богдан помнил отчетливо, словно пионерский галстук повязали ему вчера. Ни братьев, ни сестер у него не было. Наверно, поэтому он с особой остротой почувствовал тогда, что уже не один, что одноклассники теперь не просто дружки-приятели, а как бы породненные с ним братья и сестры.

Не это ли чувство общности сделало его в тот день счастливым?

Он возвращался домой с Петькой, с которым сидел за одной партой. Шли они вприпрыжку, гордо выпятив грудь с еще не помятыми алыми галстуками. Обоим хотелось петь, но петь на улице неудобно. Тогда Богдан стал позвякивать ключами в кармане, а Петька начал подкидывать ранец, в котором, как кастаньеты, пощелкивали карандаши в пенале. Под ноги ребята не смотрели — витали где-то в облаках. Петька поскользнулся и упал. Острый камешек глубоко разрезал ему ладонь. Но такая мелочь не могла испортить праздничное настроение. Богдан пошарил по своим и Петькиным карманам, платка, конечно, не нашел. А кровь лилась. И тогда он снял с себя галстук и обмотал Петькину руку.