Третья тропа
Шрифт:
— Ты их бей, лупи смертным боем — от них только искры! — жарко, без передышки выпаливал парень, говоря о стойких людях и явно намекая на свою кличку. — Ты их полной катушкой не расколешь! Вышкой не заставишь варежку разинуть! Мокрое дело на себя возьмут, а друга не выдадут! Язык проглотят!
Разинув белозубый рот и для наглядности прикусив язык, парень отдышался, ткнул пальцем в лебединые клетки.
— И пусть ты попадешь туда. Решеточки, колючечки, сторожевые вышечки. А тебе плевать голубой слюнкой! А почему?.. А потому, что свои помнят и ждут. Любой срок проходит. За тобой еще глазок не защелкнется, а свои
Парень неожиданно встал и, не прощаясь, ушел — оставил Богдана одного на скамейке. Долго сидел Богдан у пруда и думал. Он не старался обмануть себя: отчетливо представлял, о каких таких сверхстойких людях толковал парень, чью дружбу и самоотверженность расписывал. В тот раз у Богдана хватило ума и решительности отказаться от дальнейшего знакомства с этой компанией. Ему помогло одно чисто внешнее обстоятельство. Он еще сидел на скамейке, когда работники парка принялись ловить и распихивать лебедей по клеткам. Птицы отчаянно сопротивлялись, били крыльями, умоляюще вытягивали нежные шеи. Жутко стало Богдану, и он пошел домой, распрощавшись с мечтой о великой дружбе, которая блеснула перед ним, поманила, а привела к клетке с пойманными лебедями.
Прошло месяца два. На пруду в парке открылся каток. Богдан по вечерам ходил туда. Катался он неплохо, но однажды сплоховал — столкнулся с незнакомым пэтэушником. Оба упали. Богдан несильно ушиб коленку, а мальчишка разбил нос и, зажав его рукой, убежал с катка. Богдан покатался еще немного и, возвращаясь домой, увидел под заснеженными деревьями группу учеников ПТУ. С ними был и тот мальчишка. Богдан понял, кого они ждут и зачем, но он не был трусом и наивно считал всякое бегство или крики о помощи позорными. Не закричал он, не побежал, даже шагу не прибавил. Шел, как прежде, точно не видел пэтэушников. Сердце тревожно постукивало, и лишь одно чувство переполняло его — чувство отчаянного одиночества.
— Он? — спросил один из пэтэушников простуженным голосом и выпрыгнул из-под деревьев на дорожку, цапнул Богдана за воротник. — Не торопись!
Если бы их было двое, даже трое, Богдан попробовал бы отбиться. Но их было много. Плотным кольцом обступили они Богдана. Его поразило, что лица мальчишек не казались злобными, сердитыми или просто возмущенными. Деловые, вроде бы, лица, словно мальчишки собирались выполнить какую-то необходимую работу.
— Начинай! — услышал он команду, и сильный удар сзади в голову заставил его покачнуться.
Далеко отлетела и упала в снег шапка. Богдан прикрыл коньками живот, прижал подбородок к груди. Он чувствовал боль от ударов, но другая, внутренняя, боль была сильней. Мысли мелькали с лихорадочной быстротой. Но даже мысленно не мог он никого позвать на помощь. Ни одно надежное имя не приходило в голову. Был он один и, кроме этих деловитых пэтэушников, никого в мире не было.
Громкий свист прорезал тишину вечернего парка. С гиканьем, улюлюканьем высыпала на дорожку новая ватага мальчишек.
Широкий охотничий нож поблескивал в руке у гривастого. И распалось кольцо вокруг Богдана. Черными зайцами бросились пэтэушники в разные стороны.
— Жив? — весело спросил гривастый, пряча в рукав нож, сделанный из картона, посеребренного краской. — Знай наших!
Кто-то поднял шапку, стряхнул
В тот же вечер на радостях они на лестнице распили принесенную гривастым бутылку сладкого вина. Глотали из горлышка, по-братски передавая ее по кругу. Богдан первый раз в жизни хлебнул сладко-терпкой жидкости и, слегка захмелевший, влюбленный в настоящих, как ему представлялось, друзей, вернулся домой.
Потом он часто встречался с гривастым и его компанией. Плотно сбитой кучкой бродили они по парку. Никто не смел затронуть их. И Богдан пьянел от радостного сознания нераздельной общности с этими отчаянными ребятами. Они были как крепко сжатый кулак — за один палец не ухватишься.
Ничто не проходит даром. Богдан пока не совершил никакого преступления, а по школе уже разнесся слушок о его причастности к дурной компании. Видели его с гривастым, за которым давно укрепилась смутная, ничем пока не подтвержденная, но недобрая слава.
Первыми отреагировали девчонки. Падший кумир хуже дохлой кошки. Никто больше не посылал Богдану записок. Он стал ловить на себе отчужденные, осуждающие взгляды. Мальчишки хоть еще и не сторонились Богдана, хоть в их взглядах было больше холодного любопытства, чем осуждения, но и они предпочитали держать себя так, чтобы никто не мог заподозрить их в близости к Богдану.
За Богданом ничего конкретного не числилось, поэтому никаких официальных разговоров с ним не вели. Однако общественное мнение сыграло свою роль. В классе уже появились первые комсомольцы. Их становилось все больше, а о приеме Богдана в комсомол никто и не заикался.
Все это затрагивало его самолюбие, но он уже не чувствовал себя одиноким. У него были друзья. И чем холодней и неуютней становилось ему в школе, тем теплее проходили вечерние встречи с гривастым и другими ребятами.
Однажды они поехали на противоположный конец города. Богдана, как новичка и «специалиста по подсматриванию из окна», поставили на такое место, откуда он мог следить за домом, из которого был виден газетный киоск — точно такой же, как на его улице. Может быть, поэтому Богдан не испытывал страха и сомнения не очень мучили его. Во всяком повторении есть какая-то притупляющая однообразность. Такой же киоск, те же мальчишки, и сделают они то же самое.
На третьем этаже дома, за которым следил Богдан, молодая пара вывешивала на окно новые занавески, и он долго не давал гривастому условного сигнала. Наконец занавески были повешены и даже задернуты. Богдан повернулся к киоску спиной — это и было сигналом. Гривастый вырезал уголок стекла, и мальчишки, как и в прошлый раз, быстро вытащили билеты.
На одной из станций метро их передали Кремню. Он сунул пачку в карман и смешался с потоком пассажиров.
— А что дальше? — спросил Богдан, обескураженный и разочарованный обыденностью всего случившегося.