Третья встреча
Шрифт:
Марфа не заплакала, не заломила руки. Ее словно парализовало. Сидела у камина и, будто сквозь сон, слушала Трикоза.
— Это случилось за Шепетовкой. Наш эскадрон был в боевом дозоре. Въехали мы на рысях в одно село, а там — белополяки. Ну и началось. Савва, командир наш, не из тех, кто отступает. Вихрем носился по улице. Я — следом за ним, чтобы в нужную минуту на помощь броситься: земляки же как-никак. И вот выскакиваем аж на кладбище, а там офицерня между крестами попряталась. Савва — на кладбище. Троих хорунжих зарубил, на четвертого замахнулся и… короче,
С того вечера не всходило больше для Марфы солнце красное. Слонялась как в воду опущенная. Спасибо, хоть Трофим не забывал: наведывался вечерами, рассказывал про лютые сечи, играл с трехлетней Аленкой. Вскоре умер его отец, старый Онисько, и остался Трофим в доме один как перст. Нелегко ему приходилось — раны не заживали, а на руках хозяйство как-никак. Тогда и предложил он Марфе:
— Были мы с Саввой верными друзьями: одну жизнь строили, одной дорогой шагали. Не по пути ли нам с тобою, Марфа? Аленке отец нужен…
Подумала женщина, подумала и согласилась. Но не пришло с Трофимом счастье в ее хату. Жили они мирно, спокойно, и все же какая-то незримая стена всегда стояла между ними. Трофим был молчаливым, замкнутым. Марфа никогда не знала, что у него на душе, хотя изредка замечала в глазах мужа такую злобу, такую тоску, что потом его глаза и во сне преследовали ее. Она думала, что настроение такое у него от болезни. Потом зажили раны, а Трофим стал еще угрюмее и нелюдимее. Он сторонился людей, избегал разговоров, жил какой-то странной и непонятной жизнью, все больше отдалялся от семьи. Уже во время войны он попал в тюрьму за растрату государственных денег. Вернулся оттуда еще больше озлобленный. И теперь всю злобу вымещал на Марфе.
…У порога что-то затарахтело. В комнату вбежала дочка. Марфа вытерла глаза, подняла голову — лицо у Елены бледное, губы дрожат:
— Мамочка, немцы… Они там с отцом!
— Прячься, дочка! Прячься немедленно!
Через сени они бросились в каморку. Елена опрометью вскочила в высокую кадушку, а мать накрыла ее кружком и разложила на нем несколько головок капусты. Потом опасливо вышла во двор. Никого. Выглянула на улицу — тоже никого. Вдруг из парка Мюллера послышались голоса. Марфа припала к плетню.
Недалеко от облупленного, с разбитыми стеклами замка Мюллера стоял высокий сухопарый немец в черном мундире. На груди у него висели какие-то блестящие металлические бляшки, видно награды, в руках хлыст. Позади него стояли два офицера и еще несколько солдат. А перед ним, потупив голову, — Трофим. В его фигуре было столько покорности и бессилия, что Марфа сразу забыла про оскорбление. Но как ему помочь?
— Ты должен знать, кто грабил имение! — гаркнул фашист. Голос показался женщине знакомым, она еще внимательнее присмотрелась к сухопарому немцу.
Длинное и худое лошадиное лицо фашиста было украшено золотым пенсне. Красной морковиной висел мясистый нос. Когда
— Боже мой, боже мой! Неужто судьба так безжалостна ко мне?
— Какое счастье! Сегодня я вижу перед собой ясновельможного пана Ганса Мюллера! — слышался заискивающий голос из толпы фашистов. Она с трудом узнала голос Трофима…
VII
— Вижу, у пана майора сегодня не совсем хорошее настроение, — сказал Мюллер, отхлебнув из серебряной чашки горячего крепкого кофе со сливками.
Долговязый Отто Шмультке даже не шевельнулся. Он стоял спиной к полковнику и тупо смотрел в окно, словно считал пузыри в мутных лужах дождя. Французская сигара в его зубах давно погасла, но Шмультке не замечал этого.
Полковник Мюллер догадывался, почему у коллеги плохое настроение: вчера Отто получил извещение о том, что где-то в степях под Одессой погиб его старший сын Карл.
Что же, в таком случае даже офицер войск СС может немного погрустить. На пользу. Будет злее в работе, меньше будет жалости к тем, на кого давно пора надеть хорошие цепи. Допив кофе, Мюллер приложил салфетку ко рту и встал из-за стола. Застегивая китель, прошелся по кабинету. Придирчиво осмотрел вещи. На его длинном худощавом лице с отвисшими губами появилась улыбка: гарнитур ему нравился.
На полу щедрыми красками горел персидский ковер, принесенный сюда из городского Дворца пионеров. У стены стоял старинный мягкий диван с зеркальной спинкой. Бархат, причудливые узоры, вышитые подушечки! Вот что значит умело провести у населения реквизицию «для нужд армии фюрера».
У другой стены тянулся ряд мягких стульев красного дерева. В углах возле окон на подставке возвышались вазы, сделанные несколько столетий назад умелыми руками венецианцев. Только массивный стол с большим чернильным прибором как-то неуклюже прижался к полу. Над столом, в проеме окон, висел портрет фюрера.
Мюллер долго и внимательно всматривался в выражение лица Гитлера, потом подбежал к зеркалу, отбросил назад рыжие пряди волос, пристукнул каблуками начищенных до блеска сапог, еще раз повернулся, осмотрелся вокруг. Нет, что ни говори, хоть он и рыжий и осунулся немного за последнее время, есть у него что-то от фюрера. Полковник довольно улыбнулся, погладил ладонью хорошо выбритые щеки и сел за стол. Закурил сигару. Кольца дыма поплыли под потолком, но скоро его начала угнетать тишина. А болван Отто как тень все маячил перед глазами.
— Знаете, пан Шмультке, не так уж и плохо в этой России, черт побери, — начал Мюллер со своего стереотипного «знаете», выработавшегося у него на допросах. — Пусть русские дожди не нагоняют на вас скуку и отчаяние. Тучи идут с запада, ветер веет с фатерланда. Он несет запах родной земли, придает нам силы для борьбы. Знаете, фюрер оценит вашу большую потерю и…
Шмультке оглянулся, тупо сверкнул вытаращенными глазами и снова уставился в мутную лужу. Он, наверное, так и не разобрал, о чем говорил полковник.