Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
– Значит, вы ищете дона Хосе? – недовольным тоном спросил кентавр.- Какое нам до него дело? Его ухаживания за доньей Росарио привели к тому, к чему и должны были привести, так что теперь у сеньоры нет иного выхода, как поженить их. Вот мое мнение.
– Ну и скотина же ты,- раздраженно заявила Ремедиос.
– Сеньора, я ухожу.
– Неужели у тебя хватит совести оставить меня одну на улице?.. Вот невежа.
– Если вы не пойдете сейчас же домой, сеньора, я так и сделаю.
– Вот как! Ты покидаешь меня одну; меня могут
– Я знаю только, что у меня свои дела, а сейчас пробьет полночь.
– Тише,- зашептала Ремедиос,- спрячемся за углом… Какой-то мужчина идет по улице Траперия Альта. Это он.
– Дон Хосе… Я знаю его походку.
Они притаились. Инженер прошел мимо.
– Пойдем,- беспокойно заговорила Мария Ремедиос,- пойдем за ним по пятам, Рамос…
– Сеньора…"
– Мы только посмотрим, домой ли он идет…
– В моем распоряжении одна минутка, не больше, донья Ремедиос. Мне нужно идти.
Держась на приличном расстоянии от дона Хосе, они прошли еще немного. Вдруг племянница исповедника остановилась, заявив:
– Он пошел не к себе.
– Должно быть, идет к бригадиру.
– Бригадир живет выше, а дон Пене направляется вниз, к дому сеньоры.
– К дому сеньоры! – воскликнул Кабальюко и прибавил шагу.
Но они ошиблись. Инженер прошел дальше, мимо дома По-лентинос.
– Вот видите – не туда!
– Кристобаль, пойдем за ним,- шептала Ремедиос, судорожно сжимая руку кентавра.- У меня дурное предчувствие.
– Сейчас мы все узнаем,- ведь дальше домов нет.
– Не спеши… Он нас увидит… Ну, так я и думала, сеньор Рамос; он собирается войти в сад через заколоченную калитку.
– Сеньора, вы не в своем уме!
– Пошли – и увидим.
Ночь выдалась темная, и преследователи не могли понять, куда девался сеньор Рей; однако услышанный ими осторожный скрип ржавых петель и то, что возле стены никого не было, убедили их, что он вошел в сад. Кабальюко в изумлении уставился на свою спутницу. Он словно окаменел.
– О чем ты думаешь? Ты все еще сомневаешься?
– Что же делать? – растерянно спросил храбрец.- Попугать его? Не знаю, что тогда подумает сеньора? Я ведь был у них сегодня вечером, и, по-моему, они помирились.
– Не будь дубиной… Что ты стоишь?
– Я вспомнил, там уже нет вооруженных ребят,- я приказал им уйти сегодня вечером.
– Этот истукан все никак не поймет, что ему делать. Рамос, не будь трусом, иди в сад.
– Где же я пройду, ведь калитку заперли!
– Перелезь через стену… Ах, какой увалень! О, если б я была мужчиной…
– Ну ладно, полезу… Вон в ограде выломано несколько кирпичей, тут карабкаются мальчишки, когда приходят воровать яблоки.
– Наверх, скорей. А я побегу постучу в парадную дверь и разбужу сеньору, если она спит.
Кентавр с трудом
Мария Ремедиос изо всех сил пустилась бежать на улицу Кондестабле, остановилась у парадного входа знакомого нам дома, схватила дверной молоток и стукнула… стукнула трижды с такой силой, как будто хотела вложить в эти удары всю свою душу и всю свою жизнь.
ГЛАВА XXXI
ДОНЬЯ ПЕРФЕКТА
Посмотрите, с каким спокойствием пишет сеньора донья Перфекта. Проникните в ее комнату, несмотря на поздний час, и вы увидите, что она занята важным делом; она то предается размышлениям, то пишет длинные, серьезные письма, пишет уверенным, четким почерком, красиво выводя буквы. Свет керосиновой лампы ярко освещает ее лицо, грудь и руки и, падая сквозь абажур, окутывает мягким полумраком всю ее фигуру и почти всю комнату. Она кажется светлым видением, созданным фантазией, среди неясных, пугающих теней.
Как это ни странно, но мы до сих пор забывали сделать одно важное замечание: вот оно. Донья Перфекта была красива, вернее, еще красива, лицо ее хранило следы настоящей, совершенной красоты. Жизнь в провинции, полное отсутствие женского тщеславия, нежелание наряжаться и прихорашиваться, ненависть к модам и пренебрежение к светской суете привели к тому, что прирожденная красота доньи Перфекты стала совсем незаметной или, во всяком случае, малозаметной. Лицо ее портила также сильная желтизна кожи, указывавшая на крайнюю желчность характера.
У нее были большие черные глаза, тонкий изящный нос, высокий открытый лоб; всякий, посмотрев на нее, увидел бы в пей совершенный тип женской красоты, но какая-то жестокость и высокомерие, сквозившие в ее чертах, вызывали в людях неприязнь к ней. Если иногда некрасивые лица бывают очень привлекательны, то красивое лицо доньи Перфекты было отталкивающим. Какие бы ласковые слова она ни произносила, взгляд, сопровождающий их, держал собеседника на почтительном расстоянии и воздвигал перед ним непреодолимую преграду. Но в разговоре со своими людьми – родственниками, сторонниками и соучастниками – она становилась необычайно привлекательной. Она умела властвовать, и никто не мог сравниться с ней в искусстве говорить с каждым на особом, понятном именно ему языке.
Желчность ее характера и чрезмерное пристрастие ко всем и всему, имеющему отношение к религии, которая беспрестанно и бесцельно возбуждала ее воображение, преждевременно состарили ее; она не была стара, но и не казалась молодой. Можно сказать, что своими привычками и образом жизни она создала вокруг себя какую-то толстую оболочку, невидимый жесткий футляр, внутри которого она скрывалась, как улитка в своем переносном домике. Донья Перфекта редко вылезала из своей раковины.
Благодаря безукоризненным манерам и славе добродетель-