Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
– А! Теперь все понятно,- молвил Ликурго, указывая на легкий дымок вдалеке, справа от дороги.- Они их там прикончили. Здесь это происходит чуть ли не каждый день.
Кабальеро не понял.
– Уверяю вас, сеньор дон Хосе,- энергично прибавил лакедемонский законодатель,- они правильно поступили. К чему еще судить мошенников? Ведь судья их помаринует, помаринует да выпустит. Процесс тянется лет шесть, и если кто и попадет на каторгу, то либо сбежит, либо будет помилован,- и вот, пожалуйте, он снова в Пристанище кабальеро. А лучше всего «пли!» – и поминай, как звали. Ведут их в тюрьму, и в каком-нибудь укромном местечке вдруг… «Ах, собака! Ты бежать!» Паф! Паф! Тут тебе и обвинительный акт готов, и свидетели, и суд, и приговор… Все в один миг. Правильно
– Едемте, сеньор Ликурго, да побыстрей. Эта дорога только и примечательна тем, что длинна.
Когда они проезжали мимо Прелестного уголка, им повстречались жандармы, которые несколько минут назад привели в исполнение чудовищный приговор, уже известный читателю. Парень очень огорчился, что ему не удалось взглянуть на видневшуюся вдали страшную груду еще вздрагивающих тел. Не проехали наши путники и двадцати шагов, как сзади послышался топот копыт. Всадник мчался с такой быстротой, что догнал их в одну секунду. Дон Хосе обернулся и увидел человека, или, лучше сказать, кентавра,- трудно было себе представить более совершенную гармонию между лошадью и всадником. Всадник, человек средних лет, был крепкого, сангвинического телосложения, с большими горящими глазами, грубыми чертами лица и черными усами. Весь его вид свидетельствовал о силе и необузданном нраве. Он восседал на великолепной широкогрудой лошади, которая ничем бы не отличалась от коней, украшающих фасад Парфенона, не будь на ней живописной упряжки этих мест. На крупе у нее помещалась толстая кожаная сумка, на которой толстыми крупными буквами было написано: Почта.
– Здравствуйте, сеньор Кабалыоко! – приветствовал дядюшка Ликурго всадника, когда тот приблизился.- Здорово мы вас опередили. Но вам ничего не стоит нас обскакать, если вы захотите.
– Передохну немножко,- ответил сеньор Кабальюко, пуская свою лошадь рысцой рядом с лошадьми наших путников и внимательно разглядывая господина.- Раз уж такая хорошая компания…
– Сеньор доводится племянником донье Перфекте,- улыбаясь, пояснил Ликурго.
– А!.. Долгих лет вам, сеньор и повелитель мой!
Они обменялись поклонами, но надо заметить, что Кабальюко сделал это с выражением высокомерного превосходства, свидетельствовавшего по меньшей мере о том, что он хорошо знает себе цену и прекрасно сознает, какое положение занимает в этих местах… Когда гордый всадник отъехал, чтобы перекинуться несколькими словами с двумя жандармами, дон Хосе спросил у своего проводника:
– Это еще что за птица?
– Да это же Кабальюко!
– Кабальюко? А кто он такой?
– Вот это да!.. Неужто не слыхали о нем? – удивился крестьянин полнейшему невежеству племянника доньи Перфекты.- Смельчак из смельчаков, лучший наездник и первый знаток лошадей в наших краях. В Орбахосе мы его очень любим, ведь… по правде говоря… он для нас сущий клад… Здесь, у нас, он грозный касик, перед ним сам губернатор снимает шляпу.
– Во время выборов?
– Мадридские власти обращаются к нему не иначе как «ваше превосходительство». Он бросает барру не хуже святого Христофора и владеет любым оружием, как мы собственными пальцами. Когда с нас взимали налоги за ввоз в город разных товаров, он тут был царь и бог, никому спуску не давал! Каждую ночь у городских ворот раздавались выстрелы… Его людям цены пет, они все могут. Кабальюко покровительствует беднякам, если какой-нибудь чужак попробует тронуть пальцем хоть одного ор-бахосца, ему придется иметь дело с ним… Мадридские солдаты сюда носа не кажут, потому что, когда они здесь были, каждый день проливалась кровь: Кабальюко вечно искал повода затеять с ними драку. Теперь он вроде бы обеднел и развозит почту. Но говорят, он строит козни в муниципалитете, хочет, чтобы снова стали взимать налоги с ввозимых товаров и поручили бы это дело ему. Неужто вы в Мадриде ничего не слыхали о нем? Ведь он сын знаменитого Кабальюко, знаменитого мятежника, а Кабалыоко-отец был сыном Кабальюко-деда, тоже участвовавшего в мятеже, только еще раньше… и сейчас, когда поговаривают о новом мятеже, потому что все идет вверх дном, мы боимся, как бы Кабальюко не ушел от нас к повстанцам, чтобы увенчать подвиги отца и деда: ведь они, к чести
Дон Хосе был поражен, что в этих краях еще существует такое подобие странствующего рыцарства. Но он больше не успел задать ни одного вопроса: тот, о ком они говорили, приблизился п недовольно сказал:
– Жандармы отправили троих на тот свет. Я предупредил капрала, чтобы он был поосторожнее. Завтра у меня будет разговор с губернатором провинции и…
– Вы едете в …?
– Нет, губернатор приедет сюда, сеньор Ликурго. К вашему сведению, в Орбахосу посылают несколько полков.
– Да, да,- живо подхватил Пене Рей, улыбаясь.- Я слышал, в Мадриде опасаются, что в этих краях могут появиться какие-то шайки… Нужно быть начеку.
– В Мадриде только и говорят разные глупости…- вспылил кентавр, сопровождая свое заявление целым залпом таких слов, от которых покраснели бы даже камни.- В Мадриде одни мошенники… Зачем сюда посылают солдат? Хотят выудить у нас побольше налогов и набрать вдвое больше новобранцев? Черт подери!.. Если у нас еще нет мятежа, то ему давно пора быть. Значит, вы и есть,- прибавил он, окинув кабальеро насмешливым взглядом,- племянник доньи Перфекты?
Язвительный тон и наглый взгляд этого задиры рассердили молодого человека.
– Да, сеньор. Чем могу быть полезен?
– Я друг сеньоры,- ответил Кабальюко,- и люблю ее, как самого себя. Вы ведь едете в Орбахосу, стало быть мы еще с вами увидимся.
И, пришпорив коня, во весь опор помчался вперед и скрылся в облаке пыли.
После получасового пути, во время которого дон Хосе не проявил особой склонности к разговору, как, впрочем, и дядюшка Ликурго, перед их глазами предстал, словно насаженный на вершину холма, старый город. Среди бурых и пыльных, как земля, глиняных лачуг с бесформенными стенами выделялось несколько черных башен и груды развалин – остатки древнего замка. Невзрачные фасады убогих домишек выглядывали из-за полуразрушенной городской стены, напоминая голодные, бескровные лица нищих, просящих подаяние у прохожих. Жалкая речушка, словно жестяным обручем, опоясывала городок, орошая на своем пути несколько садов: единственную зелень, радовавшую взор. Пешие и всадники сновали туда-сюда, несколько оживляя вид этого большого селения, архитектура которого скорее свидетельствовала о разрушении и смерти, чем о процветании и жизни. Омерзительные нищие тянулись вдоль дороги и клянчили милостыню у путников, являя собой весьма печальное зрелище. Трудно было вообразить существа, более подходившие к той гробнице, из расщелин которой они выползали. Казалось, город был погребен и истлевал. Когда наши путники уже подъезжали к нему, вразнобой прозвонили колокола, известив таким образом, что в этой мумии еще теплилась душа.
Не в халдейской или коптской, а в испанской географии значился город, именуемый Орбахосой. Он насчитывал семь тысяч триста двадцать четыре жителя, имел муниципалитет, резиденцию епископа, суд, семинарию, завод племенных лошадей, среднюю школу и другие признаки, присущие настоящему городу.
– В соборе звонят к торжественной мессе,- сказал дядюшка Ликурго.- Мы приехали раньше, чем я думал.
– У вашего родного города,- заметил кабальеро, разглядывая развернувшуюся перед ним панораму,- очень непривлекательный вид. Исторический город Орбахоса, название которого, несомненно, происходит от Urbs augusta [124] , похож на большую свалку мусора.
124
Священный (августейший) город (лат.).
– Это потому, что вы видите его окраины,- с досадой произнес проводник.- Когда вы въедете на Королевскую улицу или на улицу Кондестабле, то увидите такие красивые здания, как, например, собор.
– Я не хочу сказать ничего дурного про ваш город, пока не узнаю его получше,- заявил дон Хосе.- Да и мои слова отнюдь не выражают презрения: убогий или красивый, жалкий или величественный – он всегда будет дорог мне, потому что здесь родилась моя Mать и здесь живут люди, которых я, хоть и не знаю, но люблю. Так въедем же в этот «священный» город.