Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
— Все зависит от тебя, любовь моя!
В этот момент сверху спустился дядюшка Лукас.
Глава XII
Десятины и примиции [17]
Как только коррехидор водворился на своем стуле, мельничиха бросила быстрый взгляд на мужа: внешне Лукас хранил обычное спокойствие, но в душе готов был лопнуть от смеха. Воспользовавшись рассеянностью дона Эухенио, сенья Фраскита обменялась с Лукасом воздушным поцелуем, а затем голосом сирены, которому позавидовала бы сама Клеопатра, произнесла:
17
Десятина —
Примиция — налог на первые плоды урожая, выплачиваемые натурой. До конца XVIII века оба эти налога собирались в пользу церкви. Ко времени описываемых событий десятина была передана в разряд государственных налогов.
— Теперь, ваше превосходительство, отведайте моего винограда!
Как хороша была в этот миг прекрасная наваррка (такой бы я ее и написал, если б обладал даром Тициана) — свежая, обольстительная, великолепная, в узком платье, подчеркивающем изящество ее полной фигуры; с поднятыми над головой обнаженными руками, с прозрачной кистью винограда в каждой из них, она стояла против зачарованного коррехидора, обращаясь к нему с обезоруживающей улыбкой и молящим взором, в котором проступал страх.
— Это первый виноград в нынешнем году… сеньор епископ его еще не пробовал…
Сейчас она походила на величественную Помону, подносящую плоды полевому божеству — сатиру.
В это время на краю мощеной площадки показался досточтимый епископ местной епархии в сопровождении адвоката-академика, двух каноников преклонных лет, а также своего секретаря, двух домашних священников и двух пажей.
Его преосвященство на некоторое время задержался, созерцая эту столь комическую и столь живописную сценку, и наконец сказал спокойным тоном, как обычно говорили прелаты того времени:
— Пятая заповедь гласит: платить десятины и примиции святой церкви, — так учит нас христианская религия; а вот вы, сеньор коррехидор, не довольствуетесь десятиной, но хотите поглотить еще и примиции.
— Сеньор епископ! — воскликнули мельник и мельничиха и, оставив коррехидора, поспешили подойти под благословение к прелату.
— Да вознаградит господь ваше преосвященство за ту честь, которую вы оказали нашей бедной хижине! — почтительно произнес дядюшка Лукас, первым прикладываясь к руке епископа.
— Как хорошо вы выглядите, сеньор епископ! — воскликнула Фраскита, прикладываясь к руке пастыря вслед за Лукасом. — Да благословит вас бог и да хранит он вас мне на радость, как он хранил старого епископа, хозяина Лукаса!
— Ну, тогда уж не знаю, чем я могу служить тебе, если ты сама даешь благословение, вместо того чтобы просить его у меня, — смеясь, ответил добродушный пастырь.
И, подняв два пальца, прелат благословил сенью Фраскиту, а затем и всех прочих.
— Пожалуйста, ваше преосвященство, вот примиции! — сказал коррехидор, взяв из рук мельничихи гроздь винограда и любезно поднося ее епископу. — Я еще не успел отведать…
Коррехидор произнес эти слова, бросив быстрый и дерзкий взгляд на вызывающе красивую мельничиху.
— Не оттого ли, что виноград зелен, как в басне? — заметил академик.
— Виноград в басне, — возразил епископ, — сам по себе не был зелен, сеньор лиценциат, он просто был недоступен для лисицы.
Ни тот, ни другой не имели видимого намерения задеть коррехидора, но оба замечания попали прямо в цель, точно вновь пришедшие угадали все, что тут произошло; дон Эухенио де Суньига побледнел от злости и сказал, прикладываясь к руке прелата:
— Вы, что же,
— Tu dixisti! [18] — ответил епископ с ласковой суровостью святого, каковым, говорят, он был на самом деле. — Excusatio non petita, accusatio manifesta. Qualis vir, talis oratio. Но: satis jam dictum, nullus ultra sit sermo. [19] Что одно и то же. Однако оставим латынь и обратимся к этому превосходному винограду. — И он отщипнул… всего одну виноградинку от кисти, которую поднес ему коррехидор.
18
Tu dixisti — ты сказал; вот именно (лат.).
19
Excusatio non petita, accusatio manifesta. Qualis vir, talis oratio. Satis jam dictum, nullus ultra sit sermo. — Непрошенное оправдание доказывает виновность. Каков человек, такова и речь его. Достаточно уже сказано, прекратим разговор (лат.).
— Отменно хорош! — воскликнул епископ, разглядывая виноград на свет и тут же передавая его дальше, своему секретарю. — Как жаль, что он не идет мне впрок!
Секретарь также повертел в руках кисть, сделал жест, выражавший почтительное восхищение, и в свою очередь передал ее одному из домашних священников.
Священник повторил действия епископа и жест секретаря и даже до того увлекся, что понюхал виноград, а затем… с великой бережностью уложил его в корзину и вполголоса сообщил:
— Его преосвященство постится.
Дядюшка Лукас, следивший взором за виноградом, осторожно взял его и незаметно для окружающих съел.
После этого все уселись; поговорили о том, какая сухая стоит осень, несмотря на то, что бури осеннего равноденствия уже миновали; обсудили возможность новой войны между Австрией и Наполеоном; утвердились во мнении, что императорские войска никогда не вторгнутся в Испанию; адвокат пожаловался на смутные и тяжкие времена и позавидовал безмятежным временам отцов, подобно тому как отцы завидовали временам дедов. Попугай прокричал пять часов, и по знаку епископа младший из пажей сбегал к епископской коляске (она остановилась в том же овражке, где спрятался альгвасил) и возвратился с превосходным постным пирогом, который всего час назад был вынут из печи. На середину площадки вынесли небольшой столик, пирог разрезали на равные куски. Дядюшка Лукас и сенья Фраскита тоже получили свою долю, хотя долго отказывались принять участие в трапезе… И в течение получаса под лозами, сквозь которые пробивались последние лучи заходящего солнца, царило поистине демократическое равенство.
Глава XIII
Один другого стоит
Полтора часа спустя знатные сотрапезники уже возвращались в город.
Сеньор епископ со свитой прибыл туда ранее других, так как ехал в коляске, и направился к себе во дворец, где мы его и оставим, погруженного в вечернюю молитву.
Знаменитый адвокат (удивительно тощий) и два каноника (один другого упитаннее и величественнее) проводили коррехидора до самых дверей аюнтамьенто, где, по словам его превосходительства, ему предстояло еще потрудиться, а затем направились каждый к своему дому, руководствуясь звездами — подобно мореплавателям или двигаясь на ощупь — подобно слепым, ибо уже наступила ночь, луна еще не взошла, а городское освещение (так же, как и просвещение нашего века) все еще оставалось «в руце божией».