Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
– Так как есть общество, есть совесть, есть бог,- торжественно заявил Рей, вставая и указывая на небо,- то я еще раз повторяю: я жешось на Росарио.
– Несчастный хвастун! Да если даже ты готов попрать ногами все святое, неужели ты думаешь, что нет законов, которые помешают тебе совершить это насилие?
– Так как есть законы, я еще и еще раз повторяю: я женюсь на Росарио.
– Ты ничего не уважаешь.
– Я не уважаю ничего, что не достойно уважения.
– А моя власть, а моя воля, а я… Я – это ничто?
– Для меня ваша дочь – это все, остальное – ничто.
Твердость
силе, которую он сам превосходно сознавал. Он наносил суровые, сокрушительные удары, нисколько не пытаясь чем-либо смягчить их. Его слова были похожи, если только позволительно употребить такое сравнение, на безжалостный артиллерийский огонь. Донья Перфекта снова опустилась в изнеможении на диван; но она не плакала, а вся вздрагивала, как в лихорадке.
– Значит, для этого гнусного безбожника,- воскликнула она с нескрываемой яростью,- нет законов, диктуемых обществом, он уважает только свои капризы! Это гнусная жадность – моя дочь богата!
– Если вы думаете ранить меня этой уловкой и ущемить мое достоинство, извратив суть дела и мои чувства, вы глубоко ошибаетесь, дорогая тетя. Называйте меня жадным. Богу известно, каков я.
– У тебя нет чувства собственного достоинства.
– Это ваше мнение, и стоит оно не больше, чем остальные ваши мнения. Может быть, людям угодно считать вас непогрешимой – но не мне. Я вовсе не думаю, что ваш приговор нельзя обжаловать, обратившись к богу.
– Но ты действительно думаешь так, как говоришь?.. Настаиваешь после того, как я тебе отказала? Ты все готов попрать; ты чудовище, разбойник.
– Я человек.
– Несчастный. Но довольно; я отказываюсь отдать тебе дочь, отказываюсь, слышишь!
– Но я возьму ее! Я беру только то, что мне принадлежит.
– Уходи отсюда! – воскликнула сеньора, внезапно поднимаясь.- Тщеславный, ты думаешь, что моя дочь о тебе помнит?
– Она любит меня, как и я ее.
– Ложь, ложь.
– Она сама мне сказала. Простите, но в этом вопросе я больше доверяю ее мнению, чем мнению ее матери.
– Когда она тебе это сказала? Ведь ты ее не видел столько дней!
– Я виделся с ней этой ночью, и она поклялась мне в часовне перед распятием, что будет моей женой.
– О, какой скандал, какое богохульство!.. Что же это такое? Боже мой, какой позор! – воскликнула донья Перфекта, сжимая руками голову и расхаживая по комнате.- Росарио ночью выходила из комнаты?
– Она вышла, чтобы повидаться со мной. Пора было сделать
это.
– Как подло ты вел себя! Ты поступил, как вор, как низкий соблазнитель.
– Я действовал, как вы. У меня было благое намерение.
– И она пришла к тебе? Вот как! Я подозревала это. Сегодня на рассвете я застала ее одетой в комнате. Она сказала, что выходила зачем-то… Но настоящий преступник – ты, ты… Это позор, Пене, я ожидала от тебя всего, но не такого оскорбления… Все кончено… Уезжай. Ты больше не существуешь для меня. Я прощу тебя, если ты уедешь… Я ни слова не скажу твоему отцу… Какой чудовищный эгоизм! В твоем сердце нет любви! Ты не любишь мою дочь!
– Богу известно, как я ее обожаю, и этого мне достаточно.
– Не поминай бога, богохульник, замолчи! – вскричала донья Перфекта.- Во
– Росарио будет моей женой,- повторил математик с торжественным спокойствием.
Благочестивую сеньору больше всего раздражала спокойная сила ее племянника. Прерывающимся голосом она сказала ему:
– Не думай, что меня пугают твои угрозы. Я знаю, что говорю. По-твоему, выходит, что можно растоптать домашний очаг, семью, можно попрать человеческое достоинство и нарушить божественную волю?
– Я растопчу все,- ответил инженер, утрачивая свое спокойствие и все больше возбуждаясь.
– Ты все растопчешь! Да, теперь видно, что ты варвар, дикарь, насильник.
– Нет, дорогая тетя. Я – человек кроткий, прямой, честный, я непавижу насилие; но между вами и мной – вами, воплощающей закон, и мной, которому предназначено склониться перед утим законом, стоит бедное исстрадавшееся существо, ангел, жертва несправедливости и злобы. Зрелище этой несправедливости, этого неслыханного насилия превращает мою прямоту в жестокость, мою правоту – в силу, мою честность – в насилие, к какому прибегают убийцы и воры; это зрелище, сеньора, заставляет меня не уважать ваш закон; оно заставляет меня идти вперед, не обращая внимания на этот закон и попирая все на своем пути. И то, что кажется безрассудством, на самом деле – неизбежная закономерность. Я делаю то же, что делает общество в те эпохи, когда на пути его прогресса встает бессмысленное, возмутительное варварство. Оно разрушает варварство и движется вперед, в яростном порыве сметая все на своем пути. Таков и я сейчас – я и сам себя не узнаю. Я был разумным существом – и стал зверем, я был почтителен – и стал дерзок, я был цивилизованным человеком – и превратился в дикаря. Это вы довели меня до подобной крайности, до этого ужасного состояния, вы возмутили меня и заставили сойти с пути добра, по которому я спокойно шел. Кто же виноват, я или вы?
– Ты, ты!
– Ни вам, ни мне этого не решить. Я думаю, что мы оба не правы. В вас говорит дух насилия и несправедливости, во мне – несправедливость и дух насилия. Мы с вами стали варварами в одинаковой степени; мы боремся друг с другом и наносим друг другу удары без малейшего сострадания. И бог это допускает. Моя кровь будет на вашей совести; ваша – падет на мою. Довольно, сеньора. Я не хочу докучать вам бесполезными разговорами. Пора перейти к делу.
– Хорошо, перейдем к делу! – вымолвила донья Перфекта, и голос ее был похож на рычанье.- Не думай, что в Орбахосе нет жандармов.
– Прощайте, сеньора. Я удаляюсь из этого дома. Мы еще увидимся.
– Уходи же, уходи, уходи! – закричала она, отчаянным жестом указывая ему на дверь.
Пене Рей вышел. Донья Перфекта, произнеся несколько бессвязных слов, с несомненностью свидетельствующих об ее гневе, опустилась в кресло. Она устала,- а может быть, у нее был нервный припадок. Подбежали горничные.
– Позвать дона Иносенсио! – воскликнула она.- Сейчас же! Скорее!.. Пусть придет!..
Она закусила зубами платок.