Треугольник
Шрифт:
Томазо что-то задумал. Он раскрыл ящичек, который держал в руках, извлек оттуда множество маленьких колокольцев, нанизал их на веревку и набросил себе на шею.
Мартирос с любопытством следил за его действиями. Потом Томазо из того же ящичка вытащил грим и размалевал себе лицо.
— Вот и все, оп-ля, — сказал Томазо. — Возьмись за конец веревки, иди впереди и тащи меня за собой… И только одно слово кричи — «чум-а-а».
Деревни здесь располагались одна за другой, без расстояния между ними. Звон колокольцев заполнил все существо Мартироса, забился в уши, в рот, в желудок,
Под осточертевший, ненавистный уже звон колокольцев Мартирос с отвращением думал о страхе, о человеческом страхе, о своем страхе, о природе страха. И о вере, о вере вообще, о своей вере, о вере других… И вдруг его осенило: «Что же я, дурак, не заткну уши чем-нибудь?» И посмеялся над собой Мартирос, посмеялся над тем, что так просто и так трудно находится правильное решение. И над тем, что в общем-то все просто…
Так, покрикивая время от времени магическое «чума», бренча бубенцами, дошли они до самого моря. Дорога привела их на птичий базар. Ничего другого здесь не было, одни только птицы. Огромное цветное пятно на берегу моря.
Всё здесь хотело летать, и все здесь хотели летать — и кто умел летать, и кто не умел, кто был свободен и кто был связан, у кого были большие крылья и у кого были маленькие, совсем крошечные крылья, и даже тот рвался лететь, у кого вовсе никаких крыльев не было. Летели над морем чайки, летели морские волны, летели обрывки разговоров, песни летели, взгляды летели, страсти. В многочисленных разнообразных клетках томились пестрые птицы. У одного человека на плечах сидело по сове. Крестьянин в черных одеждах держал в руках красную птицу, крестьянин в белых одеждах — желтую, у человека с черной атласной бородой прямо на голове сидел сокол, под ногами путались голуби, между женщинами в широких юбках, встревоженно поводя хохолками, расхаживали павлины. Были здесь и куры, и индюшки, аисты, красноголовые бойцовые петухи… Даже испанское фламенко, которое танцевали в кругу под щелканье кастаньет и под аккомпанемент гитары, даже оно напоминало птичий танец.
Мартирос смотрел на все это, стоя за невысокой белой изгородью. Он был восхищен, ослеплен зрелищем и совсем забыл про свои колокольца. Мартирос повернулся к Томазо, чтобы разделить с ним свой восторг, и увидел, что взгляд Томазо прикован к слепому нищему — глаза у того были закрыты, он пел непривычную для этих мест восточную «шикясту». Мартирос посмотрел внимательнее — это был Мустафа.
Мартирос забыл про осторожность и побежал к Мустафе, таща за собой Томазо. Зазвякали колокольцы. Сначала на это никто не обратил внимания, потом их заметил старый горбоносый голубятник. При виде Томазо с колокольцами на шее он с искаженным от ужаса лицом взвизгнул:
— Чума!..
На его голос повернулся еще один продавец и тоже в ужасе подхватил:
— Чума!..
Базар пришел в смятение. Всех словно ветром сдуло… Пестрый ковер поднялся с земли, переместился в небо, воздух наполнился шумом крыльев, гулом, означавшим только одно — конец; казалось,
Мустафа вместе с другими вскочил на ноги и проворно побежал, мгновенно прозрев.
— Мустафа!.. — крикнул Мартирос.-Мустафа, подожди…
Базар опустел.
Мустафа остановился, повернулся, внимательно посмотрел на Мартироса, узнал его и шаг за шагом приблизился к нему. Мартирос тоже пошел к нему навстречу, и в центре опустевшего базара встретились бывший монах и бывший разбойник. Они долгое время смотрели друг на друга.
Томазо, позвякивая колокольцами, приблизился к ним.
— Ты… попрошайничаешь, ты нищим сделался, Мустафа? — спросил Мартирос полушутливо, упрекая и жалея одновременно.
Мустафа посмотрел себе под ноги, потом на Мартироса и сказал обиженно, как ребенок:
— Я ничего другого делать не умею.
— Как так?..
— Я добрым стал…
Логика Мартироса безмолвствовала. Мартирос не знал, что сказать, и, чтобы выиграть время, обратился к Томазо:
— Видишь, он добрый… — потом спросил у Мустафы: — А что с Юнусом?..
— Он тоже добрым стал…
Мартирос подумал: «Тоже, значит, нищим…»
— Аль-Белуджи?.. — спросил Мартирос.
— После тебя все стали добрыми… — сказал Мустафа.
Они молчали и смотрели друг на друга, печально улыбаясь. Несколько птиц, описав в воздухе круг, опустились к ним на плечи.
Теплая и мягкая ночная мгла постепенно надвигалась на дорогу. Мартирос, Мустафа и Томазо шли вдоль морского берега. Время от времени позвякивал какой-нибудь из бубенчиков Томазо, хотя Томазо и придерживал их руками, чтобы не было лишнего шума. Колокольцы, казалось, принимали участие в их разговоре.
— И куда же мы сейчас идем? — обратился скорее к самому себе Томазо.
Мартирос и Мустафа промолчали. Потом Мартирос сказал еле слышно…
— Я домой хочу… в Ерзнка… к Гагику…
— В таком случае нам нужно идти в обратном направлении, — сказал Томазо.
Мартирос подумал и вздохнул:
— Я сказал Гагику, что иду на могилу святого Иакова в Испанию. Раз сказал, должен пойти…
— Сколько времени тебе нужно, чтобы добраться до дома?.. — снова спросил Томазо.
— Вот уж три года, как я вышел из дому… — сказал Мартирос и загрустил: — Я устал. — Он посмотрел по сторонам, потом остановил взгляд на Мустафе: — Куда идет мир, Мустафа? Куда катится земля?.. Все неправда, значит?..
Томазо переполнился жалостью неизвестно к кому и к чему — он не Мартироса жалел и не Мустафу, и не себя… не свою судьбу, не свое детство, не свои страдания… Ему захотелось обнадежить Мартироса.
Что-то затрепетало внутри у Томазо. Он перекувыркнулся в воздухе, потом встал против Мартироса и сказал:
— Вот она, земля, вот он, мир… земля никуда не катится… И почему ты все хочешь, чтобы мир стал лучше? Мир хорош именно такой, какой он есть. И ты не жди, что когда-нибудь на земле будет рай. В жизни как в хорошем обеде — все есть, всего намешано: и мяса, и овощей, и горькие приправы тут, и вода… мир устроен гармонично… приходят люди, добрые и жертвенные, они нужны в жизни… Но и подлецы нужны, и негодяи…