Треугольник
Шрифт:
Андраник оделся, и они с Гасаном вышли на солнечную улицу. «В этом подвале может жить только вино… Оно сильнее человека… Вино мно-о-го знает», — «Вино?» — переспросил Андраник и расстался с Гасаном. Пошел, как всегда, в Верийский парк, где подружился с рябым Иоськой. Иоська садился на скамью, раскрывал блокнот и рисовал портреты. Если он делал в день три портрета, то зарабатывал себе на хлеб, а расходы были маленькие — всего лист бумаги, карандаш и резинка. Андраник любил подсаживаться к нему и смотреть, как возникает на белом листке рисунок. «Сегодня я был в академии художеств, — сказал Иоська Андранику, — помнишь, приходил сюда старик с острой бородкой? Оказалось, профессор академии. Посидел тут, сказал, нарисуй меня. Я нарисовал… Они ищут в народе таланты… Смотри, что я набросал в академии… Нью… Знаешь, что это такое? Голая женщина». Когда Иоська показал рисунок, Андраник глазам своим не поверил. «Не очень молода, но зато какое тело… Негритянка она». Голая женщина была очень похожа на Лейлу. В душе Андраника зашевелились воспоминания детства, они проросли, дали всходы влажной грусти и окутали голое тело Лейлы. Эти всходы-побеги больно хлестнули его, и обласкали, и заставили заплакать… Иоська изумленно
Андраник ничего не сказал про Лейлу. Ему бы хотелось, чтобы она была далеко от него, в другом месте, в мире его детства… Но когда на следующий день Иоська предложил ему пойти к натурщицам академии, у Андраника не хватило воли отказаться… Они долго искали адрес натурщиц, потом Иоська повел по тому адресу, который знал. Долго плутали они и никак не могли найти этот дом… Иоська растерянно остановился у дверей какого-то пустого магазина, подумал и повел Андраника через полотно железной дороги, туда, где одинокие лачуги еще не были поглощены городом и где дорогу им преградили собаки. Андраник недовольно что-то бурчал под нос, а Иоська молчал. Заблудившись, они спустились на соседнюю с кладбищем улицу, и Иоська загрустил. «Мать моя здесь… — сказал он, — все здесь лежат. Давай выпьем за упокой их душ». Он открыл бутылку и протянул Андранику. Андраник знал, что это кладбище не имеет к нему никакого отношения, и вдруг почувствовал какую-то странную пустоту. Он сделал глоток и, разочарованный сказал Иоське: «Пошли ко мне в подвал».
Иоська в конце концов все же нашел тот дом, деревянное строение в русском стиле. В окне показалось заспанное женское лицо с распущенными волосами. Андранику стало стыдно, и он пожалел, что пришел, пожалел и себя и женщину. Дверь отворилась, на пороге стояла женщина с лампой в руке и недовольно смотрела на них. «Ну?» В первую минуту они смутились, потом Иоська решился. «Я — Иоська из народной студии…» — «А-а», — равнодушно откликнулась женщина. «…Маня» — с опозданием вспомнил ее имя Иоська. Она скользнула взглядом по Андранику и уже мягче спросила: «Хотите войти?» — и отступила, пропуская их. «Мой друг — родственник Лейлы, — сказал Иоська. — Где Лейла?» — «Она далеко живет», — сказала Маня, ушла и вернулась с полненькой улыбающейся русской девушкой. «Где Лейла?» — снова спросил Иоська. Маня неохотно вышла и на этот раз вернулась с Лейлой.
Андраник думал, что фантазия и реальность никогда не встречаются друг с другом, фантазия, такая сладкая и чудесная, живет лишь сама по себе. И как бы назло ей Андраник уже под утро целовал пахнущие рыбой губы Лейлы, глотал произносимые на гюмрийском наречии ее воспоминания о детстве и Александрополе. «Белый солдат не пришел за тобой?» — серьезно спросил Андраник. Лейла ответила улыбкой, в которой были и мудрость и житейский опыт, и ее улыбка словно убила детство Андраника.
Утром они разошлись по домам, но Андраник не мог найти себе места. Вскрылась гнойная рана его печали и грусти, и боль растеклась по всему телу. Печаль была сильна, как смерть, горька, как слеза, и невыносима, как вопль. На губах Андраника был запах рыбы и губной помады Лейлы, и от этого невозможно было никуда уйти… Андраник некоторое время метался по своему подвалу и снова пошел к Лейле. Днем все выглядело иначе — грязнее и немного зловеще. «Пойдем ко мне», — сказал Андраник. «Встретимся в субботу, — сказала Лейла. — Завтра мне на работу идти». Андраник испугался, что работа отнимет у него Лейлу. «Не иди на работу, не надо… Я сам буду работать. Пойдем ко мне. Насовсем…» Глаза у Лейлы широко раскрылись, в них засветились улыбка и удивление. «Поженимся?» — «Да, — лихорадочно, пересохшими губами ответил Андраник. — Будем вместе, как прежде…» Лейла смотрела на него терпеливым, спокойным взглядом и думала. Потом сказала: «Ладно… Я приду… Только вечером». «Нет, — заторопился Андрианик, — сейчас же». Нрав у Лейлы был простой, и с ней было легко. «Соседкам скажу… вещи соберу». — «После, после, успеем».
Лейла набросила на голову шаль, они сели в трамвай без кондуктора и приехали к Андранику в подвал. Никто их не заметил, даже Гасан.
23 марта 1938 года у Андраника и Лейлы родилась девочка. Родилась она тихо, без криков, словно стыдясь своего появления на свет. В полночь Лейла почувствовала себя плохо. Андраник кинулся туда, кинулся сюда, на улице не было никакого транспорта, он растерялся и, не найдя другого выхода, обратился к Гасану. «Как ее доставить в больницу?» — «Я сейчас, сейчас», — сказал Гасан и вышел из дому. Первым ему на ум пришел водитель трамвая Шаво, но он подумал: «Неудобно будить его, да и пока Шаво доберется до парка, чтобы вывести трамвай, будет поздно». В своем добром волнении Гасан даже забыл, что на улице, где находится роддом, нет рельсов… И побежал к Андранику, все повторяя: «Я сейчас, сейчас». — «Ничего, — сказала Лейла, — и так дойду». — «Сумеешь?» — удивился Андраник. Он бы, конечно, предпочел, чтобы она со своим огромным животом пошла сама и чтоб никого не пришлось беспокоить. Лейла пошла по пустынной улице, опираясь с одной стороны на Андраника, с другой — на Гасана. Они шли втроем, и Андранику хотелось, чтобы они никого не встретили, чтобы никто их не видел и все прошло легко и тихо, и очень обрадовался, когда они наконец подошли к больнице.
Два часа спустя Лейла родила девочку, которую назвала Анжелой. Лейла глядела в потолок и думала, что бог все же существует, потому что «ведь в мои-то годы ребенка могло и не быть».
Андраник все ходил вокруг больницы. Раз даже заморосил ненадолго дождь, хотя день и стоял погожий. Но потом прояснилось, и его сердце наполнилось робкой, обиженной радостью.
С трудом, по частям перебралась семья Межлумянов в Алаверди. Сначала поступил на работу Андраник, потом Лейла с Анжелой. Зарплата была высокой, еда обильной, но Андранику казалось, что весь их квартал день ото дня бледнеет от воздуха, выдыхаемого медными рудниками, и он решил переехать в Кировакан. Оттуда они уехали в Ереван. Здесь родился Константин, второе дитя Андраника и Лейлы.
В 1947 году из Бейрута репатриировался Ростом
В Ереване в управлении цирка посмотрели его номера и афиши Тахрибея и покачали головой. Ростом так и не понял, почему не понравились его фокусы, но прошло несколько лет и объяснение всего прочно, физически утвердилось в каждой клеточке его тела, теперь он сам бы ответил кому-нибудь другому таким же молчаливым покачиванием головы. Тахрибей нашел другое применение своей ловкости и умению. На окраине города он выстроил дом, разбил во дворе цветник и стал возить в Россию виноград и любил там русских женщин. «Очень их люблю, — говорил он брату, — сколько бы ни старился, буду любить и, даже умирая, буду любить… Приятные они, мягкие…» Однажды Ростом с соседом Амбарцумом повезли в Сочи полную машину винограда, разгрузили на рынке и остались ночевать в машине. Ошалелый от звона цикад, полусонный Амбарцум ночью встал по малой нужде. А дирекция рынка на ночь спускала сторожевых псов, да таких, что не приведи господь нарваться на них. Амбарцум двинулся в сторону уборной, а собаки на него… Тяжко пришлось Ростому — надо было продать виноград, отвезти домой труп Амбарцума и держать ответ перед его родственниками и перед самим собой. Он встал у входа на рынок и даром раздавал всем входящим женщинам виноград, потом забрал труп Амбарцума и вернулся домой и уже больше в Сочи не ездил. Но на месте ему не сиделось. Он как челнок сновал по географическому ковру — тянул то синюю нитку, то черную, то желтую. Побывал в Сибири, на Северном Кавказе, в Прибалтийских республиках, на Дальнем Востоке, добрался до китайской границы. Его охватила жадность на расстояния, словно он хотел растянуть в ширину долгую историю своих предков и разрядить давящую сжатость, сгущенность времен… И однажды он объявил близким, то есть Андранику и своей немолодой любовнице Джульетте Мартинян, свое решение уехать в Америку. Андраник не очень настойчиво посоветовал брату остаться дома, в Армении, чтобы братья были похоронены рядом, на одном кладбище. Лейла сердилась, уговаривала, твердила, что он причинит много вреда и им и самому себе — куда на старости лет ехать, проживут как-нибудь у своего очага хоть на лаваше, сыре и луке — любимой его еде. И Константина он подведет, многие на него станут косо смотреть. Но Ростом не послушался. Весной 1956 года он уехал в Америку. Они стали получать письма из Нью-Йорка, Провиденса, а последнее было из Лос-Анджелеса. Из этого письма Андраник узнал о самом сногсшибательном «фокусе» брата — оказывается, еще будучи в Ереване, Ростом купил место на кладбище, огородил и даже поставил памятник без указания фамилии. Он заботливо приготовил это место для себя и захиревшего рода Межлумянов, а теперь предлагал его Андранику, или, попросту говоря, дарил брату могилу. Андраник растерялся, но потом отыскал выделенный участок и не знал, как все это понять. Иногда ему казалось, что на этом кладбище похоронены все Межлумяны — оружейник Межлум, тихая Дехцун, Тариэл Межлумович, торговка ситами Джанджан и он сам, Андраник… Незаметно он потерял покой, это заранее определенное место представлялось ему роком, давило на него, заставляло быстрее двигаться его усталую кровь. Бывали минуты, когда он примирялся, тогда его одряхлевшему телу и обожженным легким было приятно, что есть для них место вечного успокоения. В остальное же время Андраника преследовал страх: образ этого огороженного конкретного места прилипал к его мозгу, как мокрый лист к подошве туфель. Железные прутья, казалось, стали членами тела — позвонками и ребрами, и ой снова и снова во сне пытался выкарабкаться, выбраться из-за прутьев, а метла Гасана сметала, сносила напрочь его голову… Наконец Андраник открылся Лейле, и они пошли посмотреть могилу. Лейла отреагировала очень спокойно: «Будто отцовы кости здесь лежат». Они просидели на могиле до тех пор, пока черное лицо Лейлы не слилось с темнотой и ее большие блестящие глаза взглянули на него словно из недосягаемой дали. «Пошли, — сказала Лейла и почти насильно увела мужа с кладбища. — Вот мы и узнали наше место». Посмотрев на его лицо, она сказала: «Ничего страшного, Андраник. Всегда можно будет продать его. Место хорошее». И улыбнулась своими очень белыми зубами. Андраник удивился — как можно продавать смерть?
С ним творилось что-то странное — он стремился убежать от заранее предрешенного места — сначала этим местом было только кладбище, потом радиус все увеличивался и захватил также и квартиру, кровать… Дом стал напоминать подвал в Тифлисе — с винным запахом и запахом пота: его дом. Промаявшись так несколько месяцев, Андраник однажды пришел домой и объявил, что хочет уехать к Ростому в Америку. Лейла не удивилась, Андраник был пьян, она подумала, что к утру он забудет об этом, мало ли что спьяну сболтнул. Но утро ничего не изменило. Через год и три месяца Андраник с семьей уехали в Италию, откуда должны были отправиться в Америку.
Улица Палестрина находится близ Римского вокзала. Она темная и словно продолжает вокзал. Кажется, улица эта создана только для ночи — днем она спит, и в подъезды ее домов надо входить только на цыпочках, иначе рискуешь разбудить здесь стены, двери, лифт и потолок.
Всякого рода приезжих Виа Палестрина принимает и размещает в маленьких усталых комнатах своих старых домов, равнодушные глаза которых смотрят на все еще из густой мглы древнего Рима. Одна из таких комнат приютила и семейство Андраника. Прошло несколько месяцев, но семья не уехала, а их вещи так и не обрели свои места. С Лейлой творилось что-то странное: она пристально смотрела то на Андраника, то в окно, и ее глаза сверлили… Она стала немногословной и наконец совсем замолчала…