Тревога
Шрифт:
— Прохора на седьмомъ придавило…
Аркадій Иванычъ вскакиваетъ съ постели и растерянно глядитъ на Никиту. А тотъ зваетъ, кладетъ на печь полнья и комментируетъ:
— И всегда это на седьмомъ больше…
— Кто приходилъ? — спрашиваетъ Аркадій Иванычъ.
— Ванька Рыжій…
— Отчего ты не позвалъ его ко мн въ казарму?
— А я думалъ, васъ нечего безпокоить… Задавило, такъ не вернешь…
Аркадій Иванычъ злится, онъ готовъ избить Никиту, но молча надваетъ сапоги, куртку и говоритъ сурово:
— Въ которой казарм жилъ Прохоръ?
— У
— Запри за мной дверь…
Штейгеръ выходитъ на улицу. Страшная темень, какъ чернила, залила рудникъ. Лсъ рычалъ близко, чувствовалось его влажное дыханіе, но глазъ не видлъ его. Аркадій Иванычъ отлично зналъ вс тропинки на рудник, вс шурфы и шахты. Онъ увренно двинулся впередъ, однако тотчасъ же сбился и долго искалъ дорогу къ казарм старателей.
Идти нужно было съ полверсты. Всматриваясь впередъ въ густой и жуткій мракъ, Аркадій Иванычъ думалъ, что шахта номеръ седьмой всегда считалась опасной. Въ ней было много штрековъ, крпи мстами сгнили; зато руда здсь считалась хорошей, и люди охотно лзли въ эту шахту, Аркадій Иванычъ не разъ просилъ горнаго смотрителя хорошенько укрпить опасныя мста въ шахт. Смотритель смялся, хлопалъ его по плечу, называлъ почему-то «либераломъ», но шахты такъ и не укрпилъ. Въ прошломъ году въ шахт задавило одного на смерть, другому отдавило ноги, а нын вотъ опять Прохоръ…
Аркадій Иванычъ идетъ впередъ, и въ памяти его встаетъ высокій, рябой мужикъ, котораго на рудник звали просто Прохоромъ. Рабочій былъ смирный, трезвый и была у него гд-то семья. Каждый мсяцъ, бывало, Прохоръ заходилъ къ Аркадію Иванычу и просилъ его сдлать надпись на конверт, въ которомъ онъ отправлялъ жен деньги. И штейгеръ помнитъ, какъ онъ, съ какимъ-то особеннымъ удовольствіемъ, писалъ Прохору адресъ красивымъ почеркомъ. И Прохоръ, обыкновенно, говорилъ ему просто:
— Благодаримъ покорно…
Потомъ Аркадію Иванычу пришло въ голову, что рабочій даетъ больше, чмъ получаетъ. Скверная, старая истина… Ну, почему, напримръ, нтъ на рудник хоть фельдшера? До завода тридцать верстъ, дорога адская, болотами да кочками… И куда теперь въ эту темень? И кажется рудникъ заброшеннымъ островомъ, гд роются сотни людей подъ землей… И блаженъ тотъ, кто уцлетъ… Скверная, несовершенная, мерзкая жизнь! Выжимаютъ изъ человка вс соки и швыряютъ его на дорогу, какъ тряпку… Омерзительная жизнь! Когда на рудникъ прізжаетъ на тройк управляющій, Аркадія Иваныча всегда почему-то охватываетъ злость, и ему хочется каждый разъ сказать какую-нибудь дерзость. Наглый, самодовольный инженеръ… Толстая піявка, грузно всосавшаяся въ жизнь… Что ему за дло до другихъ, когда самому даютъ восемь тысячъ жалованья? Что ему, когда сотни людей смотрятъ ему въ лицо, какъ собаки, и ждутъ чего-нибудь человческаго? Разв этотъ мундирный гиппопотамъ можетъ что-нибудь чувствовать? Нтъ, надо бжать изъ этого проклятаго мста, гд людей считаютъ гораздо ниже бездушнаго куска руды!..
Вдали вдругъ блеснулъ огонь. Немного погодя, Аркадій Иванычъ дошелъ до казармы старателей, щупалъ скобку и отворилъ дверь.
Въ казарм было человкъ восемь рабочихъ. Вс они лежали на нарахъ
— Здравствуйте… — сказалъ Аркадій Иванычъ.
— Пожалуйте…
— Чего у васъ? Говорятъ, несчастіе?..
Рабочій почесалъ спину и проговорилъ:
— Прохора на седьмомъ стукнуло…
— Чмъ?
— Да породой… Обвалилась малость.
— Живъ?
— Живъ…
— Гд онъ?
— А вонъ лежитъ…
Рабочій показалъ на человка, неподвижно лежавшаго у стны. Онъ казался спящимъ и былъ прикрытъ азямомъ. Штейгеръ взялъ лампочку и поднесъ ее къ самому лицу спящаго.
— Что, Прохоръ? Не спишь?
Прохоръ открылъ глаза. Лицо его было мертвенно-блдно и казалось срымъ. Глаза смотрли тускло.
— Ушибло, Аркадій Иванычъ… — прохриплъ онъ.
— Въ которое мсто?
— Грудь… Вздыхи, должно быть, отшибло… Дышать трудно…
— Ну, какъ же теперь? Въ заводъ надо, къ доктору… Подешь?
— Куда теперь!.. Темень… Натрясетъ… Подожду до утра…
— Смотри, какъ знаешь… А если хуже будетъ?
— Ничего… Какъ-нибудь…
Прохоръ дышалъ хрипло и рдко. Лицо казалось чернымъ и тусклымъ.
— Можетъ, чего надо, Прохоръ?
— Вотъ только деньги… Завтра перешлите жен… Пожалуйста… Вытащите сами…
Больной показалъ на штаны… Аркадій Иванычъ ползъ въ карманъ и вытащилъ платокъ, въ которомъ оказалось десять рублей.
— Напишите ей… сами… Будьте добренькій… — хриплъ Прохоръ.
— Хорошо, Прохоръ… Сдлаемъ… А завтра надо будетъ все-таки въ больницу. Слышишь?
— Слышу…
— И какъ это тебя угораздило?
— Пожадничалъ… Хотлось кубъ доработать… Побольше, молъ, заработка… Не поберегся…
Прохоръ закрылъ глаза и замолчалъ. На нарахъ храпли. Люди спали, какъ мертвые. Лампа гасла и воняла. Втеръ потрясалъ казарму. Все казалось срымъ, безжизненнымъ и убитымъ.
— Ну, прощай, Прохоръ…
— Прощайте…
— Утромъ навщу…
— Покорнйше благодаримъ.
Аркадій Иванычъ поставилъ лампу на окно; вышелъ изъ казармы и опять провалился въ темень. Онъ шелъ и думалъ, что завтра обязательно увезетъ Прохора въ заводъ, а самъ непремнно откажется отъ службы… Чортъ съ ними, въ самомъ дл! Въ глухомъ лсу, гд бродятъ одни медвди, брошены люди, и нтъ никому до нихъ дла. И кажется, что весь воздухъ, вся эта кромшная темь пронизаны однимъ жаднымъ и дикимъ крикомъ:
— Руды… Руды… Руды…
Втеръ хлесталъ кругомъ и взвизгивалъ, какъ сумасшедшій. Лсъ рокоталъ глухо и гнвно. Аркадій Иванычъ пришелъ въ свою казарму, медленно раздлся и легъ спать. Случайно взглядъ его упалъ на гитару. Она показалась ему лишней и нелпой.
Онъ долго ворочался и, наконецъ, заснулъ. Часа въ четыре ночи его кто-то легонько толкнулъ. Онъ открылъ глаза. Передъ нимъ стоялъ Никита и говорилъ, равнодушно почесывая спину:
— Умеръ Прохоръ-то… Прибгали сказывать… Не надо-ли, говоритъ, что сообщить штейгеру… Вотъ она, жизнь-то наша… Безпокойство одно!..