Шрифт:
Лсъ стоналъ…
Это было поздней осенью, когда старый Уралъ дышетъ угрюмымъ мракомъ и холодомъ. Непривтливъ онъ въ это время! Вершины горъ тонутъ въ сырыхъ и лохматыхъ тучахъ. Контуры ихъ сливаются съ далью слпо и тускло, не такъ, какъ весной, когда линіи косматыхъ великановъ изящны и нжны, будто чистыя колонны въ храм… Старый Уралъ дикъ осенью, какъ медвдь, который собирается лечь въ берлогу. Съ утра онъ жмурится и жмется въ каменныхъ ущельяхъ, гд живутъ и таятся невидимыя лсныя силы. И моросить Уралъ мелкимъ, назойливымъ дождемъ. Но бываетъ, что онъ гремитъ бурей. Тогда онъ прекрасенъ…
Послушайте… Изъ самой глубины горъ вдругъ выбжалъ втеръ. Размахнулся — и сталъ на минуту, точно
Играетъ звонче втеръ. Все дальше бжитъ онъ, и шире у него размахъ. Все громче лсной голосъ. Вотъ треснуло сухое дерево. Жалобно, какъ струна, зазвенла рка, стиснутая утесами… О чемъ она? Еще немного — и вы слышите сплошной ревъ и грохотъ. Это — буря, это — ея крикъ. И душа у васъ бьется, какъ вольная птица…
Молодой штейгеръ желзнаго рудника, Аркадій Иванычъ, сидитъ въ казарм и пьетъ чай. Самоваръ свиститъ тонко, какъ флейта, но когда втеръ рванетъ крышу и рявкнетъ въ труб — тонкій пискъ глохнетъ, и казарма, кажется, дрожитъ и пляшетъ на мст…
Всего еще семь часовъ вечера. Казарма заперта на ставни, но чувствуется, что тамъ, за стной, гд реветъ Уралъ, стоитъ кромшная темень, что тамъ жутко и страшно. И рудникъ снаружи кажется спящимъ. Изрдка въ мрак взыграетъ искра изъ трубы, или пробжитъ около окна мутное пятно отъ жидкаго огня. Порою загремитъ желзная бадья, пыхнетъ тяжелымъ вздохомъ водокачка — и опять все мертво…
Аркадію Иванычу скучно. Онъ выпилъ уже пятый стаканъ чая, закончилъ дневную запись руды, смазалъ отъ нечего длать сапоги, но всего этого было мало, и штейгеръ скучалъ. Въ казарм топилась чугунная печь, и въ желзной длинной труб гулко наигрывалъ втеръ. У самой печки сидлъ сторожъ Никита, маленькій, невзрачный человкъ, и читалъ старый номеръ газеты. Оттопыривъ нижнюю губу и прищуривъ подслповатые глаза, онъ тянулъ про себя шепотомъ. Иногда онъ обращался къ штейгеру съ вопросомъ.
— А что, Аркадій Иванычъ, спрошу я васъ…
— Ну?
— Побдитъ россійское государство, али нтъ?..
— Я не Богъ… — сердито ворчитъ Аркадій Иванычъ.
— А интересная штука эта… — задумчиво говоритъ Никита.
— Чего?
— Да война эта…
— Ничего тутъ интереснаго нтъ… Ржутъ люди другъ друга, и только…
— Оно, конечно… — соглашается Никита и шуршитъ газетой. Немного погодя, онъ опять заговариваетъ, длая видъ, что, собственно, онъ ни къ кому особенно не обращается.
— Да… Штука эта самая война… А многіе говорятъ, что россійское государство выдержитъ… Конечно, если англичанка опять ногу подставитъ — тогда дрянь это… Она вдь только этимъ и занимается… А потомъ — вотъ возьмите эти самые фугасы… Какъ нашъ солдатъ вступитъ на него — такъ готовъ… Потому что у нашихъ сапогъ тяжеле… А у нихъ обутки — перо… Не слыхать на ног… Да, дла!.. Вотъ, прошлый разъ отецъ Николай въ церкви говорилъ: «Россія, говоритъ, всегда перла… Перла на западную сторону и везд… И на востокъ, говоритъ, она попретъ»…
— Чепуха все это… — разсянно говоритъ Аркадій Иванычъ и зваетъ.
Никита кладетъ газету и подбрасываетъ въ печку дровъ. По его лицу видно, что онъ нсколько обиженъ. Но перечить Никита не желаетъ.
Аркадій Иванычъ бродитъ взадъ и впередъ, и мысли его длаются мрачными… Ему почему-то приходитъ въ голову, что иногда на рудник бываетъ невыносимо скучно. Тамъ, гд-то въ глубин «россійскаго государства», трепещетъ теперь смлая мысль, люди работаютъ сознательно и дльно. Говорятся рчи, читаются доклады, и все мужественное встало и пошло навстрчу врагу «россійскаго государства». А врагъ это — темень, такая
Аркадій Иванычъ шагаетъ изъ угла въ уголъ, и на душ у него длается совсмъ тяжело. Бшеный втеръ рветъ ставни, трясетъ крышу, а Никита легъ на нары и храпитъ. Скверная, тяжелая жизнь…
Онъ подходитъ къ стн и тихонько снимаетъ гитару. Аркадій Иванычъ любитъ этотъ инструментъ, и когда играетъ, то обязательно подпваетъ теноромъ. И теноръ у него молодой, нжный и звенящій… Любитъ онъ пть чувствительные романсы и больше поетъ въ одиночку, ибо товарищи иногда подсмиваются надъ нимъ. И когда Аркадій Иванычъ поетъ, то душа его сжимается, и ему всегда приходитъ въ голову въ это время, что жизнь несовершенна, что люди ненавидятъ другъ друга, и въ жизни не достаетъ счастья…
Аркадій Иванычъ настраиваетъ гитару. Никита храпитъ, лампа мигаетъ нервно и бросаетъ по угламъ уродливыя тни. Всплывая наверхъ бархатистыми звуками, сквозь бшеный и мятежный грохотъ бури, гитара точно хочетъ разсказать, что не все на свт бури и грозы, не все блдныя тни испитыхъ и забитыхъ людей. И свжій молодой теноръ поднимается и плыветъ по казарм. И мягкимъ, рокочущимъ звукомъ сливается гитара съ псней…
— Что-жъ склонилася ты надъ ркою И задумчиво въ волны глядишь? Увлеклась ли ты грустной мечтою, Иль за быстрой волною слдишь?И все точно скрывается изъ глазъ. Бродитъ у рки милый призракъ, задумчивый и блдный. Шелеститъ рка молодыми ракитами, играютъ волны, и вся эта казарменная жизнь, тусклая и злая, потонула въ золотистыхъ волнахъ…
Немного погодя, Аркадій Иванычъ встаетъ, вшаетъ осторожно гитару и долго еще бродитъ изъ угла въ уголъ. Потомъ онъ раздвается и ложится…
Ночью его разбудилъ глухой стукъ о ставень. Часы показывали двнадцать. Никита храплъ на нарахъ. Въ печк погасло, и втеръ въ труб наигрывалъ тише. Стукъ повторился.
— Никита!.. — зоветъ Аркадій Иванычъ.
Сторожъ шевелится.
— Никита!
Никита медленно встаетъ, чешется и бурчитъ въ сторону печки:
— Погасла, жидъ-те изломай…
— Тамъ стучатъ, Никита…
— Гд?
— Тамъ… На улиц…
Никита лниво встаетъ съ наръ, отчаянно зваетъ и ворчитъ:
— Кого это лшій даетъ? Таскаются люди по ночамъ…
Онъ уходитъ, и слышно, какъ онъ на двор съ кмъ-то кричитъ. Минуту спустя онъ входитъ и говоритъ совершенно спокойно: