Тревоги ледяного грота
Шрифт:
"Честное слово, никак я не думала, что мне придется так заканчивать свои записки...
После предотвращения несчастья с Ту-144М, на котором возвращалась комиссия ООН, Спартак и Остап признались Николаю Алексеевичу в своих "стараниях, превысивших полномочия".
Мне не приводилось видеть академика таким возмущенным. Он считал их действия самоуправством. Ведь речь шла о самовольном "аресте" американского сенатора, прибывшего с миссией ООН. Это не имеет прецедента в мировой практике! Он гневно расхаживал огромными шагами по ковру кабинета
Остап выдавил было из себя:
– Повинная голова сама с плахи катится.
И это прорвало молчание академика. Он яростно сказал:
– На плахе можно не только головы рубить, но и пороть.
Николай Алексеевич отправил меня к Броккенбергеру принести извинения от его имени. Танага должен был выразить сожаление Директората.
Конечно, он был прав, мой академик! Зачем домашний арест, когда здесь некуда скрыться? Расследование следует проводить органам ООН, может быть, совместно с американским сенатом! И уж никак не научным сотрудникам лаборатории!..
И мы с доктором Танагой, обмениваясь всеми этими соображениями, отправились освобождать сенатора из-под стражи (которой не было!).
По дороге Танага признался, что только заступничество двух членов Директората (Вальтера Шульца и его!) спасло Спартака и Остапа от изгнания из Города Надежды.
Я была благодарна милому доктору. Замечательный он человек! Я это еще в западногерманском госпитале поняла!
Я открыла взятым у Спартака ключом дверь. Нас с Танагой ждало тяжелое потрясение.
Сенатор Броккенбергер лежал на постели, возвышаясь огромной тушей. Он часто-часто перебирал ногами и руками, словно с предельной скоростью мчался куда-то на четвереньках, хотя оставался недвижным. Трудно было поверить, что человек способен так быстро двигать конечностями.
И невольно я вспомнила моего бедного Бемса, его припадки, когда он, лежа на боку, натужно перебирал лапами, мчась куда-то, но оставаясь на месте...
Я подняла глаза на Танагу.
Доктор признал знакомый симптом. Подойдя к телефону, он вызвал Кати-тян с необходимой для анализов аппаратурой.
Ведь Танага как врач недавно обследовал сенатора и нашел его совершенно здоровым и лишь симулирующим болезнь. Но теперь...
Я напомнила доктору переданный Спартаком возглас сенатора:
– Он оцарапал меня! У него грязные ногти!
Мигуэля Мурильо мы нашли в соседней комнате в столь же плачевном состоянии, как и Броккенбергера.
Он лежал на полу и, словно стараясь убежать, скрыться, бешено загребал и руками и ногами, как четырьмя лапами, но только крутился на ковре.
Мне стало страшно.
Танага ухватил одну из беснующихся рук Мурильо, осмотрел его пальцы и сказал:
– Порез, Аэри-тян! Он старался вычистить
– Разве это может быть причиной?
– удивилась я.
– В том случае, когда траур под ногтями небезопасен.
Появилась Кати-тян. Взяла пробу крови у затихшего сенатора.
Танага же умудрился найти на столике среди маникюрных принадлежностей сенатора ножичек, на лезвии которого остался "траур", должно быть, из-под ногтей Мурильо.
Он передал находку Кати-тян, которая расположилась со своими аппаратами в третьей комнате.
Броккенбергер и Мурильо снова пустились в свой нескончаемый бег на месте, словно один старался догнать другого, чтобы отомстить за что-то, и оба не двигались, лишь исступленно перебирая конечностями и рыча как звери.
– Неужели ничем нельзя помочь несчастным?
– в отчаянии спросила я.
– Извините, но только так, как я когда-то помог вашему истинному другу. Если я прав, конечно, в своих предположениях.
Танага оказался прав! В крови Броккенбергера и в крови Мигуэля Мурильо Кати-тян обнаружила яд гуамачи.
Он же оказался и в найденном Танагой "трауре" из-под ногтей Мурильо.
Броккенбергер умер первым. Его разбил полный паралич, захвативший потом и сердце.
Мурильо на короткий миг пришел в себя. Узнав, что сенатор скончался, он вытянулся, сведенный судорогой, потом с трудом произнес:
– О как я счастлив, сеньоры! Отомщен по законам мафии! Он предал меня и получил по заслугам.
– Вы пытались скрыть улики, делали себе маникюр, извините?
– спросил Танага.
– Зря торопился... Вот и порезался... Достаточно небольшой царапины... на руке человека... Или на голове собаки... Помните?
– Он гнусно улыбнулся.
– И капельки крови... достаточно...
Я в ужасе смотрела на этого человека... Нет! Не на человека! Мне было больно, что он и мой Бемс умирали схожей смертью.
Припадок снова скрутил Мурильо, и он, не приходя в сознание, умер.
– У него очень толстые и остро заточенные ногти, которыми этот гангстер, как когтями, извините, наносил царапины своим жертвам. Очевидно, они по законам мафии и таким способом рассчитываются между собой.
Я вспомнила, что Мурильо при Спартаке и Остапе назвал сенатора Броккенбергера Брокком, главарем гангстерского синдиката "Броккорпорейшен". Мне трудно было в это поверить! Честное слово!
Не верили в это и на континенте.
В Вашингтоне, как только стали известны подробности всего случившегося, разразился очередной политический скандал. Сам президент США, в свое время поддержавший академика Анисимова и называвший работу Города-лаборатории "великим экспериментом", попросил сенат назначить сенатское расследование. И мне привелось беседовать с почтенными сенаторами, когда они прилетели к нам в Город Надежды. Им разрешено было курить, и я задыхалась от едкого сигарного дыма.