Тревожное лето
Шрифт:
— Супругу военного атташе полковника Сугино увидел он, — сказал Дзасохов. — У прапорщика губа не дура. Дама действительно очень хороша. Едет к мужу. Жаль, в Никольске нам сходить, а то бы мы с Юрой непременно приударили за ней. — Дзасохов подмигнул Кавкайкину, и тот заулыбался. — Придется это удовольствие уступить Олегу Владиславовичу. Как вы, а?
— Может случиться международный скандал, — серьезно ответил Серегин, поднимаясь и глядя в окно, за которым, разворачиваясь, боком уходило в сторону зеленое хлебное поле...
В 1916 году особенно начали богатеть предприимчивые дельцы. Они появлялись, как грибы после
В это время и прибыл во Владивосток Вилим Били. До него все новоявленные богатеи мало внимания обращали на свои костюмы. Носили визитки с торчащими наружу клетчатыми платками. Визитки заказывали у портных-китайцев. А те не знали, что такое мода или фасон. И вдруг в кофейнях и ресторанах стал появляться невероятно шикарный и элегантный мужчина.
— Удивительные эти русские, — говаривал он, — даже богатые и влиятельные господа не умеют одеваться как следует.
— Где уж нам... — отвечал какой-нибудь бывший сморкач. — Вы шьете за границей, а мы...
— Что вы, — говорил шикарный мужчина, — я шью у Вилим Били, знаменитого английского портного, который проживает в вашем прекрасном, экзотическом городе. Но он дорого берет, предупреждаю.
— Наплевать, — решительно обрывал задетый за живое сморкач.
Теперь около мастерской нового портного постоянно ожидали автомобили...
Однако через два года Вилим Били внезапно исчез. И появился вновь уже с оккупировавшими Приморье японскими войсками. И был он теперь не английским портным, а военным атташе Японии полковником Сугино. А нового хозяина мастерской по-прежнему называли Вилим Били.
Госпожа Кумико-сан, жена Сугино, возвращалась восточным экспрессом из непродолжительного пребывания в Токио.
— Конечно, она мила, — сказал в ответ на любезное приглашение Дзасохова Серегин, — но...
— Вот и приударь, — не унимался тот. — Ты не обременен семейными узами. Я как-то пробовал, да ничего не получилось. Этот толстяк Сугино ни на шаг не отпускает ее от себя. Да и с языком у меня туго.
За окном побежали домишки, лужайки с пасущимся стадом коров. Прогремел под колесами мост. Поезд приближался к станции. Едва вагон замер, как появились русские и китайские таможенники.
— Проверка документов, господа! Просим предъявить документы.
По перрону бегали носильщики, тут же крутились рикши. Серегин опустил стекло. Многоголосый шум ворвался в вагон.
— Ка-аму манза, ка-аму манза, — вдоль состава шел китаец, колотя палочками по кастрюле.
— Сколько тут стоим?
— Подолгу держат, — сказал Серегин, — можно по бродить по городу. Не желаете?
— С удовольствием. А Юра пусть посидит и поскучает. Один — или с Кумико, — сказал Дзасохов и рассмеялся.
— Увы, я опоздал, — произнес Кавкайкин, показывая на перрон, где полковник Челобов прохаживался с Кумико-сан. Укрывшись от палящего солнца шелковым китайским зонтиком, они о чем-то весело разговаривали.
— Вот так надо работать, господа, — объявил Дзасохов. — Чувствуется парижская выучка. А наш Юра остался с носом.
Дребезжала в пустом стакане ложечка, звук ее становился назойлив. Васин убрал ее. Теперь дребезжал стакан в серебряном
Иоффе, прижавшись спиной к вибрирующей стене, сидел с закрытыми глазами и прислушивался к тому, как замирало и вновь оживало сердце, словно его подбрасывали, ловили и вновь бросали в какой-то дурной и жестокой игре. Он сдерживал дыхание, насколько хватало воздуху. Но стоило вздохнуть, как все начиналось сначала.
Васин достал из кармана коробочку с таблетками, ожидая, когда Иоффе о ней вспомнит.
— Вам плохо? — тронул того за руку Романюк. — Возьмите-ка таблетку.
Иоффе с усилием открыл глаза, не сразу сообразив, чего от него хотят.
— Спасибо, мне уже лучше.
— Берите, — потребовал Васин.
Иоффе взял таблетку, положил ее под язык.
— Вам бы прилечь, — сказал Романюк.
— Не надо, — сказал Иоффе. — Я вообще в дороге плохо сплю. Возраст, наверное, — произнес он тихо.
30 июня генеральному консулу Советской России в Харбине была вручена нота японского генерального консула, в которой говорилось: «На основании полученных от министра иностранных дел инструкций имею честь просить Вас срочно передать министру иностранных дел Дальневосточной республики нижеследующее: императорское японское правительство заявляет, что оно готово возобновить переговоры с правительством ДВР. Императорское японское правительство решило произвести полную эвакуацию войск из Приморской области не позднее 1 ноября сего года, о чем уже опубликована декларация внутри и вне страны».
Иоффе в это время находился в Мукдене, где ждал встречи с Чжан-Цзолином. Надо было предостеречь воинственного маньчжурского правителя, на которого Дитерихс делал особую ставку, от необдуманного шага.
Встреча состоялась, и, кажется, маньчжурский правитель уразумел, что ссориться с Советской Россией ему не имеет смысла.
Как только правительство Японии передало свою декларацию, вся реакционная пресса потребовала немедленного возвращения ноты, вредной как для Японии, так и для Временного правительства, бросаемого Японией на произвол судьбы.
В такой неспокойной обстановке Иоффе направился с декларацией в Читу. Надо было готовить вторую встречу с японцами. Первая, дайренская, ни к чему не привела. То же самое могло получиться и теперь. Военное министерство Японии не было склонно уводить свои войска из Приморья, могло сделать все возможное, чтобы затянуть эту операцию. Стало известно имя главы японской делегации; называли директора европейско-американского департамента графа Мацудайро.
Командующий оккупационными войсками генерал Тачибана получил из военного министерства инструкцию, которая предписывала ему создать во Владивостоке коалиционное правительство, чтобы оно могло и после увода войск проводить прояпонскую политику, Кроме того, предлагалось тайно и в сжатые сроки вооружить остатки семеновских и каппелевских частей, чтобы в нужный момент двинуть их против войск ДВР, стоящих по другую сторону Уссури, в районе станции Шмаковка. Все это должно было заставить русскую делегацию быть уступчивее.