Тревожное лето
Шрифт:
— Искренне сочувствую.
Дзасохов перелистывал бумаги, тщательно изучал каждую строчку, ощупывая листочки, как слепой.
— К Спасску подходят красные. Город на осадном положении. Пассажирские поезда отменены. В ту сторону идут эшелоны только с воинским грузом, — возвращая документы, сказал он.
— Я согласна в теплушке ехать. Лишь бы не сидеть в этой грязи. — Она брезгливо скривила тонкие губы. — Сидеть и ждать невесть чего... это свыше моих сил. Сейчас упаду и заплачу. Телеграмма получена три дня назад. Может быть, уже поздно...
— Успокойтесь, все образуется, — неумело утешал ее Кавкайкин, — Господин ротмистр,
— Что-нибудь придумаем. Сперва вам надо немного отдохнуть. Тут неподалеку номера Шокальского. Можем посодействовать.
— Да-да, — обрадовался Кавкайкин. — Отдохнете, приведете себя в порядок, а мы тем временем попробуем устроить вас. Кстати, на запасных путях формируется воинский эшелон.
Господин с газетой шумно перевернул страницу. Дзасохов глянул в его сторону, поморщился. «Да, — подумал он, — Юру решительно надо проучить, чтоб в другой раз, прежде чем ляпнуть, думал».
Вальковская оживилась, заулыбалась:
— Право, господа, я вам очень признательна. Я обязательно расскажу мужу о вашей чуткости, господа...
Дзасохов сказал Кавкайкину:
— Возьмите с собой госпожу Вальковскую и отправляйтесь в номера. Господину Шокальскому скажите, что я прошу его. — Он улыбнулся Вальковской, поднес руку к фуражке, прищелкнул каблуками. — Честь имею.
Через полчаса прапорщик вернулся, веселый и оживленный.
— Вы молодец, Игорь Николаевич. Устроили ее чин по чину. А вообще-то она баба ничего. Какие яркие глаза, а фигура! Вы не видели ее фигуры. — Кавкайкин не заметил, что ротмистр настроен далеко не так весело. Был он сосредоточен, углублен в свои мысли и как бы совсем не замечал его болтливости. — Пойдемте, Игорь Николаевич, к буфету, хватит нам толкаться тут. Возьмем водки — и к себе, а?
— Чьего разлива? — насупившись, грозно спросил он угодливо склонившегося толстого буфетчика.
— Чуринского-с, господа. Чуринского. Из чистейшей пшенички рассейской, незамутненная. — Он встряхнул квадратную бутылку синего стекла, через которое ничего невозможно было разглядеть.
— Ну, — пригрозил прапорщик, — ежели окажется слаба, спущу шкуру. Понятно? То-то!
С другой стороны вокзального здания, за дверью с табличкой «Комендатура» находилось помещение дежурного контрразведки. Здесь они сняли шинели. Дзасохов подвигал ящиками закапанного чернилами стола, разыскивая оставшуюся закуску: хлеб, начатую банку сардин, головку лука. Кавкайкин сбегал ополоснуть под бачком граненые стаканы, не протирая, поставил их со стуком на стол, накинул на двери крючок и упал на продавленный до пружин диван.
— Вот не люблю коньяк. Луком его не закусишь. А водочку с головкой лучка... м-м...
— И когда ты успел так приохотиться к ней?
Прапорщик вздохнул. Он совсем к ней не приохотился и даже испытывал отвращение что к водке, что к коньяку, но ничего не поделаешь: ему очень хотелось казаться эдаким забубенным выпивохой и делать вид, что с женщинами, которых он называл бабами, у него все как положено. Мамаша говаривала, что и отец у него был такой же вот, с ветерком в головушке.
— Жизнь, Игорь Николаевич, всему обучит. Это такая школа, которая, как вы давеча правильно соизволили заметить, не чета полковой. — Он снова глубоко вздохнул. — А буфетчик все же шпион. Вы не лейте полные. По половинке сперва, а то шарахнет сразу по мозгам. Надо, чтоб понемножечку. Шпион
— Юра... — предостерег Дзасохов, откупоривая бутылку.
— А, чего там! Как будто это военная тайна. Все нормальные люди бегут. Удирают, а этот стоит за стойкой. И по морде его видно: не уйдет. Красный он, Игорь Николаевич.
— Пей, — приказал Дзасохов, — и заткнись. Буфетчик — мой старый осведомитель. Еще не было тебя на свете, а он уже зарабатывал на хлеб с маслом в политическом сыске.
Кавкайкин открыл рот.
Ему не дано было знать, что первым заинтересовался дамой в красной шляпе с пером именно старый осведомитель контрразведки, буфетчик Адам Рубинчик. Пост для наблюдения у него был удобный: весь зал перед глазами. Адам и обратил на нее внимание Дзасохова.
Ротмистр выпил залпом водку, крякнул, хлебом занюхал, налил еще.
— Ты никогда не станешь хорошим контрразведчиком, — сказал он Кавкайкину. — Почему? Сейчас скажу. Ты чувствителен, как гимназистка. Тобой в первую очередь движет чувство, а не разум. Все это по молодости — со временем пройдет. Но за это время ты потеряешь годы. Самые лучшие для карьеры. Если хочешь знать, твоя Вальковская, или как ее там, все лжет. Она агент красных. И ты мог бы это сам определить, если бы не растаял перед ее слезами. Но я тебя постараюсь научить работать, — пообещал Дзасохов.
Прапорщик совсем сник, ожидая, что еще скажет ротмистр.
— Ты не обратил внимания на телеграмму. Там все есть, что надо в таких случаях. Что телеграмма с почты — нет сомнения. Значит, у них на почте свой человек. Но они одного не учли: с первого, именно с первого октября телеграммы для гражданских лиц не принимаются. Это приказ генерала Молчанова. Вот чего они не учли! Если бы телеграмма была направлена для Вальковской в адрес военного ведомства, тогда дело другое. Ты что-нибудь понял? Ладно, поймешь потом. А сейчас, Юра, пока я тут приберу, беги-ка в аппаратную и вызови на провод капитана Бабича из военного контроля. Я сейчас.
Дзасохов налил себе еще, вытер рот тыльной стороной ладони, убрал пустую банку из-под сардин, на ключ закрыл комнату.
Телеграфист уже вызвал Спасск.
— У аппарата ротмистр Дзасохов. Здравствуйте, Борис Владимирович.
— У аппарата капитан Бабич. Здравствуй, Игорь Николаевич.
— Как у вас там?
— Спасибо. Молимся богу. Это я так — вот-вот затеем бузу. Погода плохая, настроение бодрое. Как всегда. Дел по горло.
— Завидую вам.
— Не надо, Игорь. Ты свое возьмешь сполна. Для тебя хватит. И скоро.
— Спасибо, Боря.
— Не за что. За такое надо к черту посылать, а ты благодаришь. Что там у тебя?
— Да ничего особенного. Надо проверить одну даму, Вальковскую Веронику Арнольдовну. Мыкается тут третьи сутки на вокзале, говорит, что ее муж, подполковник Вальковский Геннадий Григорьевич, тяжело ранен и где-то там на излечении. Телеграмму получила первого октября. Есть штамп.
Аппарат отстукивал вхолостую, лента, шипя, проходила меж пальцев Дзасохова и свивалась у его ног кольцами. Кавкайкин смотрел на Дзасохова. Телеграфист сидел, безучастно глядя перед собой, держа пальцы на ключе. Дзасохов оттопырил губы, по углам маленького рта образовались две резкие складки, причмокнул: дескать, вот так, даже сам Бабич задумался.