Тревожные годы
Шрифт:
– По обыкновению-с, - отвечала Анна Ивановна голосом, в котором звучала ирония; при этом единственный ее глаз блеснул даже ненавистью, которой, конечно, она не ощущала на деле, но которую, в качестве опытной гувернантки, считала долгом показывать, - очень достаточно-таки пошалил monsieur Koronat [господин Коронат (франц.)].
– Ну, что же делать! оставайся, мой друг, без пирожного!
– тотчас же решила Машенька, - ах, пожалуйста, не куксись! Помнишь, что говорила я тебе об дурных поступках?
Коронат молчал.
– Mais repondez donc! [Отвечайте же! (франц.)] - язвила Анна Ивановна,
– Отвечай же! помнишь?
– приставала Машенька, но Коронат только пыхтел в ответ.
– Ну, вот видишь, какой ты безнравственный мальчик! ты даже этого утешения мамаше своей доставить не хочешь! Ну, скажи: ведь помнишь?
– Помню, - процедил сквозь зубы Коронат.
– Ну, повтори! повтори же, что я говорила! Вот при дяденьке повтори!
– "Дурные поступки сами в себе заключают свое осуждение", - произнес красный как рак Коронат, словно клещами вытянули из него эту фразу.
– Ну, видишь ли, друг мой! Вот ты себя дурно вел сегодня - следовательно, сам же себя и осудил. Не я тебя оставила без пирожного, а ты сам себя оставил. Вот и дяденька то же скажет! Не правда ли, cher cousin? [дорогой кузен? (франц.)]
– Ну, что касается до меня, то я полагаю, что если Коронат осудил себя сам, то он же не только может простить самого себя, но даже и даровать себе право на двойную порцию пирожного!
– выразился я, стараясь, впрочем, придать моему ответу шуточный оттенок, дабы не потрясти родительского авторитета.
– Видишь, какой дяденька добрый! Ну, так и быть, для дяденьки ты получишь сегодня пирожное. Но ты должен дать ему обещание, что вперед будешь воздерживаться от дурных поступков. Обещаешься?
На Короната опять находит "норов", и он долгое время никак не соглашается "обещаться". Новое приставание: "Mais repondez donc, monsieur Koronat!" [Отвечайте же, господин Коронат! (франц.)] - со стороны Анны Ивановны, и "да скажи же, что обещаешься!" - со стороны Машеньки.
– Да господи! обещаюсь!
– выпаливает наконец Коронат, который, по-видимому, готов лопнуть от натуги.
– Ну, теперь шаркни ножкой и поблагодари дяденьку!
Но я стремительно вскакиваю с дивана и, чтоб положить конец дальнейшим сценам, обнимаю Короната.
– Можете идти покуда в залу и побегать; а вы, chere [дорогая (франц.)] Анна Ивановна, потрудитесь сказать, чтоб подавали кушать. Ах, предурной, презакоренелый у него характер!
– обратилась она ко мне, указывая на удаляющегося Коронатушку и печально покачивая головкой, - очень, очень я за него опасаюсь!
– А я так нимало не опасаюсь. Вот скажи-ка мне лучше, где ты такое сокровище достала?
– Это ты про Анну Ивановну? Дешевенькая,
– Ну, а я все-таки не взял бы ее в гувернантки!
– Нет, мой друг; Савва Силыч - он ее из воспитательного привез - очень правильно на этот счет рассуждал. Хорошенькая-то, говаривал он, сейчас рядиться начнет, а потом, пожалуй, и глазами играть будет. Смотришь на нее - ан враг-то и попутал!
– Вот как! стало быть, он не очень-то на себя надеялся!
– Нет, не то чтобы, а так... Вообще он не любил себя искушать. В семейном быту надо верную обстановку устроивать, покойную! Вот как он говорил.
Наконец пришли доложить, что подано кушать. Признаюсь, проголодавшись после трехдневного поста, я был очень рад настоящим образом пообедать. За столом было довольно шумно, и дети, по-видимому, не особенно стеснялись, кроме, впрочем, Короната, который сидел, надувшись, рядом с Анной Ивановной и во все время ни слова не вымолвил.
– Вот видишь, какой он злопамятный!
– шепнула мне по этому поводу Машенька.
* * *
– И ты не скучаешь?
– спросил я Машу, когда мы, после обеда, заняли прежние места в гостиной.
– Нет, мне скучать нельзя: у меня дети, мой друг. Да и некогда. Если б занятий не было, тогда другое дело... Вот я помню, когда я в девушках была, то всегда скучала!
– Будто бы?
– Да, потому что на уме всё глупости были. Ах, ты не можешь вообразить, какая я тогда была глупая и что я себе представляла!
– Например?
– Ну, вот хоть бы... нет, ни за что не скажу! Помнишь, тогда сочинение это вышло... "Les miserables" ["Отверженные" (франц.)], что ли... да нет, не скажу! Мне самой стыдно, как вспомнишь иногда...
Она слегка потупилась и вздохнула.
– Стало быть, это Савва Силыч выучил тебя не скучать?
– Да, все он; всему он меня научил. Он желал, чтоб я всегда была занята. Вообще он был добр, даже очень добр до меня, но насчет этого строг. Праздность не только порок, но и бедствие: она суетные мечтания порождает, а эти последние ввергают человека в духовную и материальную нищету - вот как он говорил.
– Чем же ты, при жизни его, занималась?
– Мало ли, друг мой, в доме занятий найдется? С той минуты, как утром с постели встанешь, и до той, когда вечером в постель ляжешь, - всё в занятиях. Всякому надо приготовить, за всем самой присмотреть. Конечно, все больше мелочи, но ведь ежели с мелочами справляться умеешь, тогда и большое дело не испугает тебя.
– Это тоже Савва Силыч говорил?
– Да, мой друг, он. А что?
– Ничего. Так спросилось. Хорошая мысль.