Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Это было только одно из огорчений Михаила Ягунина, которое он, впрочем, несколько компенсировал, обругав Левкина буржуазным приспособленцем в присутствии нескольких чекистов. Левкин подал на Ягунина рапорт, но это уже было мелочью.
Тяжело переживал Михаил, что из-за слабости, вызванной потерей крови, не смог проводить в безвозвратный, последний путь своего самого близкого друга Ваню Шабанова. Его и стажера Мишу Айзенштата, смертельно раненного Гаюсовым возле дома Башкатина и вскоре умершего от ран, хоронили со всеми воинскими почестями.
Тем болезненнее было для Михаила известие, что заклятейший из врагов Советской власти и личный его, Ягунина, враг, белогвардеец и авантюрист Гаюсов сбежал. Да-да! Воспользовавшись беспечностью охраны, и персонала домзаковского лазарета, считавших его тихим идиотом, он удрал — и словно сгинул.
Так что не самыми веселыми были у Ягунина дни после выписки из госпиталя. Не улучшил настроения и категорический отказ Белова взять Михаила с собой на боевую операцию в заволжские леса. Белов объяснял свой отказ не совсем зажившей раной Михаила, но тот подозревал, что причина в другом.
…Непоздним вечером на песчаной отмели близ Симбирского спуска варили на костре картошку двое красноармейцев. В нескольких шагах от них лежал, опершись на локоть, Михаил Ягунин. Левая рука у него была все еще перевязана и висела на груди, а в ладони правой была зажата сухая хворостина, которой он, задумавшись, чертил на песке какую-то ерунду. На другом конце отмели мальчишки тащили бредешок, оттуда доносились звучные всплески и возбужденные возгласы.: «Глыбже, Федяка!.. Глыбже, дубина, заходь!..» Красноармейцы переговаривались, а о чем именно, Ягунину не было слышно. Да и неинтересны ему были их речи. Неприятные мысли не отступали от него уже который день.
Отшвырнув прутик, он достал из кармана своей новой гимнастерки листок розовой, истершейся на сгибах бумаги. На самом верху его было напечатано:
«Из памятки сотрудникам ЧК».
Ягунин повернулся как посветлее и стал внимательно перечитывать памятку, обдумывая и примеряя каждый ее пункт на себя. Для этого он и взял ее сегодня у Чурсинова на один день.
«Быть всегда корректным, вежливым, скромным, находчивым». Что такое быть корректным, Михаил не знал. Он подумал, что этого, должно быть, редкого качества у него, конечно, нет. А остальные три? С ними плоховато тоже.
«Прежде чем говорить, нужно подумать». А он? Михаил даже вздохнул. Все наоборот.
«Каждый сотрудник ЧК должен помнить, что он призван охранять советский революционный порядок и не допускать нарушение его, а если сам это делает, то он никуда не годный человек и должен быть исторгнут из рядов Чрезвычайной комиссии».
Ягунин наморщил лоб: можно ли считать все его служебные промахи нарушением революционного порядка? Так и не решил и стал читать дальше.
«Быть чистым и неподкупным, потому что корыстные
Он впервые усмехнулся. Ну, об этом даже и размышлять нечего.
«Быть выдержанным, стойким, уметь быстро ориентироваться, принять мудрые меры».
Михаил огорченно тряхнул соломенной шевелюрой, отросшей за время лечения. Да, этот пункт лупит по нему, и не легонько бьет, а кувалдой. Может, дальше будут более подходящие?
«Если ты узнаешь о небрежности и злоупотреблении, не бей во все колокола, так как испортишь дело, а похвально будет, если ты их тихо накроешь с поличным, а затем — к позорному столбу перед всеми».
Он вспомнил, как при помощи Нюси хотел «тихо накрыть» бандитов Стригуна, и на душе стало совсем погано. «Нет уж, — с унынием думал он, — коли нету таланта, а голова звонкая, как спелый арбуз, то старайся не старайся, проку будет мало…».
…Два ярких круглых глаза выплыли из-за штабелей леса, и свет автомобильных фар выхватил из сгустившейся темноты дебаркадер, причал, лодки, красноармейцев возле костра. Фары погасли, но Ягунин уже узнал губчековской «Русобалт» и, поднявшись с песка, быстро пошел навстречу крепкому высокому человеку.
— Ничего не слышно, товарищ председатель? — спросил он, подходя и с надеждой вглядываясь в лицо Вирна. Но ничего, кроме спокойной сосредоточенности, не увидел.
— Покуда нет.
Вирн вынул часы, поднес их к глазам.
— М-да… Пора бы.
— Может, у них что с мотором… — неуверенно предположил Михаил.
Альберт Генрихович вынул папиросу и подошел к костру. Достал тлеющую головешку.
— Может, и с мотором, — ответил он сквозь зубы.
Красноармейцы отошли — то ли подальше от начальства, то ли решили еще поднабрать сухих корней и веток.
Вполоборота Ягунин смотрел на председателя Самгубчека.
Пламя костра разделяло их, и широкое лицо Вирна казалось выкованным из чистой меди, к тому же надраенной до блеска. Поколебавшись, Михаил сказал:
— Альберт Генрихович, я тут вот что надумал… Не знаю, как посмотрите… Рапорт хочу подать на свое увольнение.
Вирн бросил в костер головешку, затянулся дымом.
— Что так? — спросил он, устраиваясь у костра поудобнее.
— В армию буду проситься, — хмуря белесые брови, сказал Михаил. — В Туркестан.
— М-м-м… — понимающе помычал Вирн. — На басмачей, значит. По сабле соскучился?
— Да не из-за того… Не выходит у меня в Чрезвычкоме. Какой из меня чекист?..
— Не выходит? — сочувственно переспросил Вирн.
— Не выходит.
Ягунин не уловил иронии в голосе Вирна — видно, слишком далеко была запрятана.
— Вы только не надсмехайтесь, а только уйти я хочу из-за Белова.
— Вон как! — На этот раз председатель губчека был откровенно удивлен.
— Равняться с ним — кишка тонка, а под ногами путаться — совестно, — решительно закончил Михаил.