Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Берега не охранялись. Фронт откатился далеко на восток. Ниже по течению на мосту часовые следили за рекой, но на одинокого рыбака, лениво запускающего в воду снасть, не обращали внимания.
Река струилась под чистым небом в солнечном чекане, словно ктото раскидал по ней золотистую кожуру маленьких южных дынь. Поднимаясь из воды, сеть рассыпала сотни алмазных капель. Чаще она выходила из воды порожняя, только мелкие ячеи были затянуты водяной пленкой, которая лопалась, роняя на воду новую капель. Но случалось,
Река была непривычно тихая, печальная, в странном запустении, с разбитыми бакенами и перевернутой на мели, изуродованной взрывом ржавой баржой. Прежде река была как людный проспект: вверх и вниз проплывали большие пароходы, басовито гудя под пролетами мостов, шныряли катера, речные трамваи, битком набитые людьми, ползли наливные баржи, буксиры, грузовые суда, озоруя, спешили на даровую расходившуюся волну гребные шлюпки, пенили воду глиссеры и моторки любителей, и в любое время, от рассвета до темноты, были людны пляжи Заречья. Теперь река погрузилась в сон, и только тихий, как дыхание, всплеск волны напоминал о том, что она жива.
Одолев реку, Соколовский вытащил лодку на песчаный берег, собрал рыбу в «хватку», отвязав сетку от крестовины. Если спросят, он скажет, что идет в поселок менять рыбу на соль или на махорку.
У железнодорожных путей он остановился. Далеко, возле зданий депо и товарной станции, маячили часовые. По ближним рельсам с пронзительным прерывистым криком пятился маневровый паровоз. Голоса дороги сызмальства знакомы Соколовскому: этого рабочего языка не переменят и немцы - они будут рядом, каждый с автоматом, с настороженным и неверящим взглядом прищуренных глаз, а рабочий человек на паровозе не переменит ни шага, ни голоса, словно немцам нет доступа в этот мир.
Соколовский поджидал паровоз с тремя вагонами с давно забытым блаженным чувством, отойдя в негустую тень молодых сосен.
В окошке мелькнуло знакомое усатое лицо.
Может быть, он обознался?
Соколовский подошел к рельсам. Скоро паровоз, уже без вагонов, снова приблизился, он едва полз; кажется, и машинист хотел получше разглядеть Соколовского.
Дзюба!
Машинист Дзюба. Соколовский с детства помнит его у паровозного окошка, круглолицего, с приспущенным левым веком, с ветошью в замасленных руках.
Шумно выпустив струю пара, паровоз остановился. Соколовский напряженно размышлял, как быть, как вернее поступить, чтобы внезапная встреча не обернулась бедой. К добру ли он встретил Дзюбу? Неужели и другие машинисты - а он знал их наперечет - остались на прежних местах и работают на немцев?
Дзюба - домовитый, запасливый человек, из крепких зареченских хозяев. Как он теперь? С кем?
Выбора уже не было - машинист с интересом посматривал на Соколовского,
– Здравствуйте, Дзюба.
– Здоров, инженер, - ответил машинист грубовато, не выразив ни удивления, ни особой приветливости.
– Рыбаком никак заделался?
Соколовский пожал плечами. Из-за спины Дзюбы выглянул чумазый незнакомый Соколовскому помощник.
– Батько где?
– спросил Дзюба.
Соколовский показал рукой на восток молча и неопределенно, не выразив ни радости, ни осуждения.
– Дела, - сказал машинист.
– Дела твои, господи! Старики бегут, на чем же земля держится… Ты куда с рыбой?
– Мне поговорить надо.
– Давай ко мне, - сказал Дзюба.
– Тут сподручнее, и немчура не видит.
Они забрались с Соколовским на тендер. Устроились, расстелив на антраците старые рогожи.
– С фронту?
– спросил Дзюба.
– В лагере был. Девять месяцев.
– Бежал?
– Вопрос без страха, без особого интереса или сочувствия.
Соколовский заколебался: не скажешь ведь правды, как оно было с ними, с футбольным мячом, с приходом начальства. В это поверить трудно, он и сам не вполне понимает затеи немцев…
– Бежал, - подтвердил Соколовский.
– А вы, вижу, работаете? Старого дела не бросаете, да? Привыкли… Ох, и скоро же привыкли!
– Бедуем, инженер, - сказал Дзюба, протянув ему кисет.
– Много народу побили, а кто в леса ушел. Фронт далеко, а у нас всякий день война. Придет ихний эшелон с людьми, наши, як назло, бомбят.
– И добавил с простецкой улыбкой: - Случается, и попадают: значит, какой-то паразит сидит, сигнализирует… Дзюбу под свою же бомбу подводит.
От этого разговора Соколовский уклонился:
– Уголек, вижу, донецкий?
– Все наше! Уже он и на Донбасс забежал. Они нам смерть, сигареты та вошу возят. Еще и карты справные, в воде мыть можно.
– Играете?
– Случается.
– В очко?
– Не в подкидного же нам дурака играть, инженер.
– В поддавки, значит. Дзюба рассмеялся.
– Тут одни диды пооставались, им в поддавки негоже играть.
– Он принялся загибать черные, давно потрескавшиеся у котла и топки пальцы: - Забашта, Тимофеев из депо, помнишь, Гаврилов, Крыга…
– Крыга?!
– вырвалось у Соколовского.
– Он.
– Григорий Крыга?
Ему все еще не верилось. Крыга - близкий друг их семьи, крестный Ивана, правдолюб, смешливый хитрец, мастер, ведавший когда-то практикой фабзавучников в депо.
– Та он же! И Крыга, як и мы, не святой. Живет! А що нам - вешаться? Хочешь, сведу с ним?
– Давай, давай, отчего же на крестного отца не глянуть, когда родной в бегах!
– пошутил Соколовский, стараясь держаться как можно независимее.