Тревожные сны царской свиты
Шрифт:
Я с Сашей Тихомировым был знаком, скорее, как телезритель. У Тихомирова лицо неглупого, замкнутого человека. Черты лица крупные, даже тяжелые. Бровастый, нависающий лоб и явно выраженный подбородок. Характер властно-упрямый. Разумеется, он знал телевидение и телевизионный мир. И фразы он произносил литые: вот мы придем и наведем порядок! Кто входил в это понятие "мы", я не знаю. Отношение к тем же Любимову и Политковскому, собратьям по депутатской и телевизионной скамье, у Тихомирова было неоднозначным. Наверное, и не без основания. Где-то в душе он считал этих двух слишком благополучными, уверовавшими в свою звезду, свою телевизионную миссию персоналиями. Ничего не поделаешь - их видели, их узнавали на улице, их числили первооткрывателями и сотворителями прямого эфира. Он и не очень спорил с ними. В их словах была определенная правота. За исключением одной немаловажной детали - первооткрывателем Александр Тихомиров считал себя. А эти ребята, хотя и даровитые, но слишком саморекламные. И им еще надо, ох как надо пообтереться. Да и углы пооббивать, чтобы спесь убавилась, прежде чем претендовать
Я с интересом наблюдал эту вполне оправданную телевизионную ревность, однако в полемике на этот счет старался не участвовать. Мне были абсолютно понятны и сам Тихомиров (а он действительно делал очень фактурно, в своей манере программу "Семь дней"), и Александр Любимов, и Александр Политковский, и Владимир Мукусев. Я любил программу "Взгляд". В тех перводемократических родовых схватках нас мало было назвать союзниками, мы были на одной баррикаде, в одном окопе. Как, впрочем, и Саша Тихомиров с чуть большей степенью обидчивости и претензий по поводу недостаточного внимания к себе. А если от этих частностей отрешиться, мы неплохо понимали друг друга. Вообще об этой новой телевизионной генерации, в простонародье именуемой "молодежка", следует сказать особо.
Сотворителями и придумывателями были, разумеется, те, кого не было в кадре. Два Анатолия - Лысенко и Малкин. Отцы-основатели, отцы-сотворители. Разумеется, и руководители "молодежки" в конце 70-х и в 80-е годы - Эдуард Сагалаев, Александр Пономарев, вчерашние комсомольские функционеры, сыграли значительную роль. Это было вполне оправданно и объяснимо. Громадная масса прогрессивных идей по обновлению общества вызревала в молодежной среде. Не в силу сверхпрогрессивности комсомола или его высших руководителей. Комсомол хотя и был слепком партии в структурном построении, но не мог стать таким слепком по жизненной энергетике. Громадная масса молодых, подвижных, любознательных, энергичных людей, менее закомплексованных в силу молодости, не повязанных бытовыми условностями и заботами. Структурно и идеологически являясь резервом партии, комсомол превратился в силу, взрывающую закостенелость, и как-то постепенно переродился в некое экспериментальное поле, что тоже являлось частью все того же концептуального замысла. На комсомоле проверялись новые идеи. С большой отчетливостью эта тенденция стала проявляться после смерти Сталина, превратившись в конечном итоге в осмысленную идею эволюционного реформирования самого состояния "комсомол".
Естественно, что при абсолютном диктате партии можно было рассчитывать только на сознательно закамуфлированную эволюционность в сторону свободы слова, эксперимента в сфере организации труда, экспериментов в экономике, строительстве. Стали появляться как грибы после дождя молодежные кооперативные жилищные комплексы, объединения и клубы технического творчества молодежи, молодежные театральные студии - абсолютно все и всюду с добавлением слова "молодежный". Это было как пропуск в экспериментальное пространство. Страна вроде та же, но суть другая - торжество новых поветрий.
Правомерно сказать, что в это время самыми открытыми и неудобными становятся молодежные газеты и журналы. Молодежная редакция Центрального телевидения и радиостанция "Юность" - составные этого общего процесса. О программе "Взгляд", как и о ее предшественнице "12-й этаж", можно без преувеличения сказать, что для телевидения это были явления переворотные, заставившие в конце концов меняться все телевидение и радио как в смысле информации, так и в смысле аналитики. Политковский, Листьев, Любимов, Мукусев, Тихомиров олицетворяли этот демократический прорыв на телеэкране. Их смотрели и с их именами связывали все перестроечное новаторство в сфере масс-медиа. И на волне этой всенародной популярности все они ринулись во власть, принимая эту самую власть как очередной игровой политический расклад. Так они стали народными депутатами. Хотя никто из них, как, впрочем, и подавляющее большинство других депутатов к законодательной деятельности не были предрасположены, более того, не имели о ней никакого представления. Просто было приятно и престижно считаться народным депутатом. И потом, в их жизненные планы входило взятие власти, о чем они говорили вслух. И прежде всего - власти на телевидении. И в этом смысле депутатство было неплохим трамплином, с которого можно быдло совершить этот прыжок в ту главную для них профессиональную власть. Особняком стоял Саша Политковский, в то время тоже сверхпопулярный телегерой. Я не оговорился. Если Любимов, Мукусев, Тихомиров были телеведущими, то Политковский избрал другое амплуа - телегероя. И преуспел в этом жанре достаточно.
В тот момент, когда реализовывалась сама идея создания российского телевидения и радио, я знал точно, что Александр Тихомиров мысленно видит себя во главе этого телевидения. Я бы не сказал, что Саша в достижении этой цели был слишком активен. У него была своеобразная манера поведения респектабельно-замкнутого недовольства. Он считал себя настолько значимым, что вопрос о неоспоримости его права на этот пост ни у кого не должен вызывать сомнения. Но все оказалось не так просто. У Тихомирова появилось громадное число недоброжелателей, что меня, честно говоря, удивило. Разумеется, весь этот сонм недоброжелателей кучковался либо на самом Гостелерадио, либо около него. Как только желание Тихомирова оседлать телевизионного коня стало очевидным, наперебой заговорили о его дурном характере, властолюбии и даже мстительности. Как я сказал, особенно усердствовали телевизионщики, хотя к этому моменту и в депутатских кругах у Саши уже были решительные оппоненты. Тихомиров же не предпринимал никаких побуждающих действий.
Тихомиров - человек с основательной ленцой и, как мне показалось, начинать нового суетного дела не хотел. Но сам факт, что ему предложили и он отказался, повышал бы его шансы на следующих торгах в том же "Останкино". Там уже все создано. Осталось только возглавить. А что такие торги будут, Тихомиров очень надеялся. Кстати, когда освободили Кравченко, или даже до его отстранения, Тихомиров председательствовал на общем телевизионном собрании, был резок и дал понять, что его власть на телевидении для многих его обидчиков будет не сладкой. Я сейчас не помню точно, в какой момент это собрание случилось, но эхо его прокатилось по журналистским кругам и коридорам, докатившись даже до правительства и депутатов. Еще на одном собрании председательствовал Саша Тихомиров. Депутатов и власть предержащих пригласили на Мосфильм, где Тихомиров вниманию депутатов представлял новый документальный фильм Станислава Говорухина "Так жить нельзя". Ничего особенного Тихомиров тогда не говорил, но был взвинчен и раздражен. И часть депутатов покинула зал (фильм был крут, и еще вчерашние партийные функционеры, директора заводов, в душе остававшиеся номенклатурным продуктом, а ныне депутаты Российского съезда, были недовольны, что съезд явственно сворачивает в дебри демократии. А тут еще фильм Говорухина, достаточно агрессивный, как может быть агрессивна правда. С настырными авторскими вопросами: как же вы, сукины дети, довели страну до такого положения? Вот "сукины дети" и возмутились, задвигали стульями, зашумели и стали покидать зал). Как только фильм закончился, Тихомиров предложил его обсудить. Ответом был скрыто-недовольный гул, который еще больше раззадорил Тихомирова. Он сорвался. И в спины уходящим понеслись гневные обвинения.
– Уходят те, - взвинченно ораторствовал Саша, - кто довел страну до этого состояния, а теперь рядится в овечьи шкуры демократов. Их место у позорного столба, а не в Верховном Совете. Этот фильм разбудит Россию. Он должен стать знаменем новой власти...
Саша ораторствовал, а публика продолжала уходить. Как-то все эти события случились рядом. И когда меня рекрутировали в конце концов на пост председателя Всероссийской государственной телерадиокомпании, как окончательный довод, должный сломить мое сопротивление, произносились слова:
– Ну сам посуди, если ты откажешься, то кто? Кто?
– Тихомиров, - пожимал я плечами.
– Ты отдаешь себе отчет, каким он сделает это телевидение?!
– Таким, каким он его понимает.
– Вот именно, таким, как он его понимает. А нам-то нужно совсем другое телевидение!
Сейчас вспоминаю эту эмоциональную перепалку, и с моего лица не сходит улыбка. И хотя мы были далеко не молоды, но все равно - у основания, в самом начале чего-то неизведанного и значительного - демократического государства Россия. Какие чистые и светлые, легкие строки: "Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли..." Это про нас, далеко уже не молодых. Молодой, наивно-наглой, романтичной была демократия.
Когда я наконец понял, что отвертеться не удастся, то, еще не дав согласия, стал думать: какое телевидение буду создавать? Все события происходили в очень сжатом временном пространстве. Между отказом и согласием относительно того или иного назначения проходили часы, как крайность - сутки, и уж как сверхкрайность - неделя. О месяцах можно было забыть - их в запасе не было. Так что на всю полемику - быть или не быть ушло не более двух недель.
И все-таки ревность была. Уже после назначения, когда мы проходили первые круги ада, у меня брал интервью Саша Любимов. Я помню, он спросил: "Как вы, человек не телевизионный, решились на этот шаг? Лысенко - другое дело, он известный профессионал. Человек из нутра телевидения, а вот вы?!" Толя свою "видовскую" команду называл одновременно ласково и зло "мальчонки". Как я уже писал, тогда, в 90-м, году "мальчонки" считали себя созревшими, чтобы взять телевизионную власть в свои руки. Я далек от желания укорить этих ребят, уж тем более обидеть. В то время я очень симпатизировал им. И все-таки, и все-таки, когда я вглядывался в них, они напоминали мне не команду, а стаю. Было что-то хищное за этими улыбками располагающей, как у Листьева, открытой, как у Любимова, скоморошистой, как у Политковского. Они уже вышли на стратегический простор и вовсю вели свою игру. Лысенко, как мэтра, который каждого из них поставил на крыло, они готовы были пропустить вперед, хотя и не более чем в качестве свадебного генерала. А вот я в их реестровую шкалу не вписывался. Откуда? Почему? Хотя, конечно же, мы были хорошо знакомы раньше и достаточно симпатизировали друг другу, пока я не врезался в их ряды. Я ответил Саше, который, как ему казалось, задал мне опрокидывающий вопрос, очень спокойно и даже снисходительно. Я терпеть не мог профессионального пижонства и шовинизма, претензий на кастовость в любой среде (художников, актеров, писателей, врачей, педагогов). На телевидении эта болезнь крайне распространена. На том самом телевидении, где, в моем понимании, не было ни одного приличного редактора. На том самом телевидении, где лучшие ведущие не могли связно написать ни одного приличного журналистского текста, чтобы после его прочтения вы не почувствовали шевеления волос на голове. Будучи человеком, рискну сказать, на ниве сочинительства не последним, я не мог себе представить, чтобы журналист был столь беспомощным на ниве своей основной профессии. На том самом телевидении, на котором удручающая художественная, дизайнерская безвкусица была основополагающим стилем. Все это во мне как-то разом поднялось, когда Александр Любимов задал мне этот вопрос.