Три&ада обреченных
Шрифт:
И мы играем, и у нас давным-давно нет выбора. Играют умиротворённые бомжи и нервные олигархи, бездарные знаменитости и пафосные работяги, пьяные водители и одуревшие от безнаказанности полицейские. Участвуют в игре вороватые судьи и трусливые военные, недовольные мужья и неверные жены, ничему не научившиеся старики и ни во что не верящие дети. Спешат засветиться в ней лицемерные служители господа и нелепые правители государств, делающие вид, что на полном серьёзе произносят речи для жизнерадостных дебилов и доверяют тем, кто и не пытается притворяться честным. Они, наши так называемые вожди, сами
А, может, мы все отпущены на короткий срок поиграть в песочнице? Время от времени сверху раздаётся призывный голос, и тот, чье имя прозвучало, тут же исчезает, забывая и об игрушках, и о тех, с кем лишь сейчас веселился или ссорился. Но почему-то хочется в последний миг, покидая площадку, оглянувшись, увидеть глаза того, кто не забудет о тебе в ту же секунду, кого с тобой связывали не только общие ведёрки, совочки, забавы. И вдруг с нездешней ясностью понять, что всё было не зря, что жизнь не такая бессмысленная штука, какой представлялась.
А кто там сверху? Вероятно, святое семейство в сумрачной комнате со стрельчатыми окнами. Высокие, стройные, в белых одеждах, они почти без слов склонились над огромной картой и вносят изменения с помощью стрелок, кружочков, флажков. Или развеселая компания собралась под пузырек с немыслимым для нас количеством градусов раскинуть мегапасьянс, расписать партейку, другую в галактический покер. Возможно, сборище трясущихся от алчности торговцев делит барыши и подсчитывает дивиденды. Но, скорее всего, на самом верхнем уровне – расшалившийся малыш, тайком пробравшийся в кабинет отца. Несмотря на запрет, смело нажимает он на кнопки и дёргает за мышку, заливаясь смехом, наблюдает за броуновским движением бесчисленных крошечных фигурок, за непрерывно мелькающими разноцветными картинками.
Мы играем, мы кричим, задыхаясь, друг другу: «Я в игре!» потому, что нет ничего страшнее для нас, чем оказаться вне ее. Если так случится, станут очевидными надуманность, бессмысленность, фальшь окружающего, непереносимый абсурд происходящего. Мысль, что всё на свете – ложь, обманка, перевёртыш, заставит кричать от боли и стыда, и даже спасительный образ собственной смерти не принесёт утешения.
Захочется любым способом остановить игру, выдернуть стоп-кран, нажать на «off»…
Но нам это не по силам, и мы играем. Вот уж действительно – главное не победа, а участие. Победы нет – она тысячелетия назад обронила голову в полёте и теперь мечется между нами курицей с отрубленной башкой. Она манит чудесным оперением надежды издалека и внушает отчаяние и отвращение вблизи, разбрызгивая яркую кровь детских мечтаний и раскидывая грязный пух осторожных планов. Выигрыш невозможен, джек-пот сгорел, никому на этом свете не стать самим собой. Так играем – у нас нет другого выхода. Я в игре – а ты?
Сказка об одиночестве
В
Я знаю, что наша так называемая переписка всё больше напоминает действия человека, попавшего на необитаемый остров и день за днём с маниакальной настойчивостью бросающего в море бутылку с посланием. Он и сам давно понимает бессмысленность своих действий, но снова и снова повторяет глупый ритуал…
На самом деле, остров не совсем необитаемый, вернее, очень даже обитаемый. Множество аборигенов проживают в тропических зарослях и на песчаном пляже. Они и не дикари вовсе, эти туземцы – адекватные милые люди – но они другие, вернее, это Человек не такой, как все. Он не помнит, как попал на Остров, его память не сберегла и крошечных фрагментов иного существования. Да и было ли оно? А если было – то где и когда? Может, в прошлой жизни?
Ведь Человек знает, что детство его прошло здесь, и родители у него когда-то были, вполне обычные обитатели Острова, но они давно умерли, очень давно. Но даже на заре жизни он понимал, что он чужак. Человек не был изгоем – его никто не гнобил и не изгонял, но всё же он всегда чувствовал, что к нему относятся по-особому, с лёгкой долей опаски и пренебрежения. Обычно так обращаются с теми, кто страдает от незаразной и неопасной, но неприятной хвори или к понаехавшим инородцам, проживающим рядом с истинными хозяевами данной территории.
Позже он и сам стал ощущать тягостное беспокойство от общения с окружающими. В пору юности он списывал это на дурной характер и странные замашки, да и время было слишком ярким, наполненным важными событиями и волнующими впечатлениями, чтобы заморачиваться на туманных переживаниях. Он даже семьёй тогда с дури обзавёлся. Но с годами его обособленность и непохожесть стали заметны всем, а не только ему самому, и их уже нельзя было объяснить никакими заходами, заскоками и крышетёками. Человек был пришельцем, чужим и непонятным, и это не могло не повлиять на его судьбу.
Семейная жизнь у него не сложилась, добиться положения в обществе он не сумел – не потому, что ему не хватило способностей стать успешным – наоборот. Человек обладал уймой разнообразных талантов, ему многое давалось легко, слишком легко – как думали некоторые. Но ему казалось нестерпимо скучно и невероятно глупо тратить жизнь на ерунду, которой вдохновенно занимались его счастливые соплеменники.
Он не понимал, зачем целыми днями гоняться за бедными животными и без устали убивать их, когда для пропитания с избытком хватило бы ягод и плодов, растущих на острове в великом изобилии. Он недоумевал, зачем окружающие тратят лучшие годы на то, чтобы срубить самые толстые деревья, потом построить самую большую хижину, а после обнести её самым высоким забором. И еще нелепее ему казалось то, что всю оставшуюся жизнь они проводят, выстругивая, вывязывая и вылепливая хренотень, предназначенную лишь для захламления жилища, в котором в итоге не остается места для людей.
Конец ознакомительного фрагмента.