Три дамы в поисках любви и смерти
Шрифт:
— Ладно, — сказала она наконец, — схожу в дамскую комнату.
Официант оказался неподалеку.
— У вас, надеюсь, простите, есть дамская комната? — спросила Крестовая и при этом чуть покачнулась.
— Конечно. Я вас провожу! — ответил официант и повел ее в глубь зала.
Там, в самом углу, была дверь.
— Это, надеюсь, для дам? — пошутила Крестовая и опять чуть покачнулась.
— Разумеется, для дам. Для джентельменов с той стороны, — он неопределенно кивнул.
— Спасибо, — сказала Крестовая дама. — Больше можете не беспокоиться.
— Выключатель справа.
— Не беспокойтесь.
А
Крестовая дама
Крестовая открыла дверь и шагнула… в темноту. В темноте для чуть выпившей женщины нет ничего хорошего. Тем более, дверь за ней с шумом захлопнулась. Она протянула руку и стала беспомощно нащупывать выключатель. Но выключателя не было. Первой мыслью была закричать, и она закричала:
— А-а-а! — и стала спиной биться о дверь. — А-а-а!
В ответ — ни отзвука, словно она находилась в звуконепроницаемой камере. От страха ей перехватило сердце и стало трудно дышать… Тут вспыхнул свет.
Яркий летний день окружал ее. Она была в своей старой, еще родительской квартире. Рядом стоял первый муж — студент четвертого курса математического отделения университета — худенький, в очках. Выражение лица у него было злое.
— Что ты кричишь? — сказал муж резко. — Посмотри на себя!
Она подошла к зеркалу. Из старого материнского зеркала на нее смотрела она сама — только двадцати трех лет от роду. Тогда уже пухленькая, но все равно еще стройная, с лицом хорошенького пуделя. Ведь и волосы у нее тогда были завиты, как у пуделя. Она приблизила к зеркалу лицо — глаза действительно были размазаны. Не отрывая глаз от своего отражения, привычным движением она нащупала на столике бумажную салфетку и огрызок карандаша «Живопись», тогда большой дефицит. И подправила макияж.
Их маленький сын был с родителями на даче, и вчера, воспользовавшись этим, они отправились в гости. Шумные, бестолковые молодые гости, без чинных столов и скучных разговоров, с дешевым вином и салатом из помидоров, поданным прямо в тазике. Хорошо было, весело. Но он, муж, свинья такая, все испортил, опять ее приревновал. А ведь она всего лишь курила и болтала с каким-то незнакомым парнем на лестничной клетке. Так, ни о чем, но глаза у нее блестели. Почему блестели? — спрашивал. Так ведь весело было. Когда весело, у нее всегда глаза блестят. Тогда новый вопрос и опять дурацкий: почему ей весело с незнакомым парнем?
Стоит напротив, весь из себя злой, и трясется — такая она преступница. Сам трясется, и очки его противные трясутся, вот-вот свалятся. И нисколько она его такого не любит. И не помнит, как она в него влюбилась вообще. Да, он милый был, хороший, он математик, он умница, но он скучный, скучный и даже уже теперь — зануда.
А ей всего двадцать три, ей так хочется веселиться, да, веселиться. Она женщина-бабочка, она где-то это вычитала и ей понравилось. Да, ей просто хочется веселиться, порхать с цветка на цветок, помахивая сверкающими на солнце крыльями… А он? Он просто заедает ее жизнь!
Она посмотрела на трясущиеся очки на его носу и сказала:
— Вот дурак!
Ничего, вроде, обидного. Но он почему-то страшно обиделся.
— Мерзавка! — закричал он и ударил ее по лицу.
— Очкарик! — закричала она
Тогда он схватил свою джинсовую курточку, которую она ему подарила,
и выскочил из квартиры. А она пошла в родительскую спальню, бросилась на материнскую кровать и долго рыдала, уткнувшись в материнскую подушку, отчаянно жалея себя.
Начинался вечер… Мягкий такой, прекрасный июньский вечер, и ветерок подул теплый, донося запах родного города. Себя стало еще жальче. Как прекрасна могла бы быть жизнь! Вот и ребенок на даче, они одни в квартире, как все могло бы быть хорошо. Опять пошли бы в гости, или пригласили бы гостей, или просто погуляли в веселой вечерней толпе.
— Очкарик! — сказала она с ненавистью. — Противный очкарик!
И тут зазвонил телефон. Она босиком промчалась по квартире и сняла трубку… Женский казенный голос ей сообщил, что ее муж (имя и фамилия совпадали), перебегая улицу в неположенном месте, попал под машину и скончался на месте, не приходя в сознание.
Ужас охватил ее, ужас не той, двадцатитрехлетней (двадцатитрехлетняя рыдала, конечно, рыдала неистово, но забыла о нем меньше, чем через год), не той, а этой, шестидесятилетней Крестовой дамы, ужас нестерпимый. Не зная, что делать с этим ужасом, как от него спасаться и куда девать себя, она бросилась из квартиры и побежала вниз по лестнице, но уже в подъезде поняла, что бежать-то ей некуда. И вернулась. Толкнула тяжелую дверь родительской квартиры, но вошла совсем в другое место…
Она вошла в свою собственную квартиру, в которой жила уже со своим вторым мужем, квартиру небольшую, но очень уютную. Из прихожей была видна гостиная с мягкой мебелью и стенкой Коперник — когда-то предметом зависти менее обеспеченных подруг. Мягко горел торшер…
Первым делом она подошла к зеркалу — все тому же старому зеркалу, которое забрала из родительской квартиры, — и увидела себя тридцатипятилетней, хорошенькой, чуть-чуть располневшей, с модной тогда стрижкой. Неплохо, неплохо, — повторяла она про себя и готова была стоять так долго, бесконечно долго, жадно впитывая свое отражение, если бы из спальни не позвал муж.
Они жили вдвоем, сын так и остался у бабки с дедом, которые вообще- то его и вырастили, заменив родителей. Но мать он любил тоже, как можно любить дорогую игрушку, с которой иногда дают поиграть.
— Соня, — позвал муж.
Еще несколько лет назад он считался самым импозантным мужчиной в их научно-исследовательском институте, высокий, с ранней благородной сединой на висках при вполне молодом лице. При том — перспективный молодой ученый. Она добивалась его три года и таки добилась, таки отбила у суховатой, строгой жены, заведующей лабораторией в том же заведении.
О! Это была битва! Борьба! Каждодневный адреналин в повышенных дозах. Он то уходил от жены, то возвращался. То звонил чуть ли не каждый час, то неделями не звонил. Она была терпелива, наша веселая, легкомысленная Крестовая дама, она ждала, как бы мучительно порой это ни было. Бесконечные, унылые выходные, веселые для всех, кроме нее, праздники, среди них — три Новых года. Наконец, она ждала его двадцать четыре дня, почти месяц, из Крыма, где он отдыхал с семьей… И после — ни слова упрека, вызова, мести — одна любовь, да, одна любовь.