Три дамы в поисках любви и смерти
Шрифт:
Нюся внесла ее в огромную комнату (ведь Крестовая дама была совсем маленькая). Солнце било в окна, отражаясь в сияющем, до блеска натертом паркете, и по солнечным пятнам весело проносились тени — это волновались доходившие до их окон кроны деревьев.
— Ну, иди, иди ко мне, малышка, — сказал отец, уже тогда плотный с шелковистыми усами под маршала Буденного.
Нюся опустила ее на пол, и трехлетняя Крестовая дама побежала по солнечному паркету к зовущему ее голосу, зовущим рукам.
Отец подхватил ее и прижал крепко-крепко,
— Дай! Дай! — кричала трехлетняя Крестовая дама и тянулась к буфету, на котором стояла любимая мамина безделушка, хрупкая фарфоровая балерина. — Дай!
(Если бы тогда она взглянула на себя в зеркало, то увидела бы, наверное, не прелестное детское лицо, а раздутый красный шар.)
— Хозяйка не велит! — испуганно сказала Нюся.
— Пускай у моей дочурки всегда будет все, что она захочет, — сказал отец и протянул ей балерину — хрупкое фарфоровое чудо.
Крестовая дама схватила ее пухленькой детской ручкой за ту ножку, на которой балеринка стояла, сжала в кулачке и радостно засмеялась, затрясла каштановыми кудряшками. И вместе с ней засмеялся отец и ее нянька Нюся, казалось, засмеялись даже солнечные блики на навощенном паркете. Но уже через минуту балеринка стала Крестовой даме не интересна — она просто бросила ее на пол.
Из кухни прибежала мама и стала собирать то, что осталось, потом склеила все эти ручки, ножки, головку, и несчастная балерина теперь стояла в глубине буфета за другими безделушками, вся перетянутая клеем, как бинтами, как воин после боя.
Конечно, никто не ругал трехлетнюю Крестовую даму, но ей все равно было стыдно и хотелось убежать. Да, ей хотелось отсюда убежать. Она выбежала в прихожую и добралась до входных дверей, но ведь ей было всего три года, она не могла даже дотянуться до дверной ручки, да если бы и дотянулась, разве у нее достало бы сил ее открыть.
Тогда она стала колотить ладонями по двери и кричать.
Вот сейчас прибегут отец, мать, Нюся, ее подхватят на руки, беспомощную трехлетнюю девочку, и унесут в ту жизнь, тот мир, в котором она всегда будет что-нибудь разбивать, все, к чему только ни прикоснется.
Но за ней никто не прибежал.
Дверь открылась, и официант сказал:
— Все в порядке?
— Спасибо. Все хорошо, — сказала Крестовая дама и вышла из туалета.
— Все действительно хорошо? — навязчиво повторил официант, и, чуть приподнявшись на носки, даже заглянул ей в глаза.
— Да, прекрасно! — ответила Крестовая дама.
«Несчастный официантишка! — думала она. — Провокатор! Не выйдет! Не выйдет!»
Она окончательно взяла себя в руки и даже чуть тверже направилась к своему столику.
Телевизор
Червоная и Бубновая, потягивая одна — сок, вторая — вино, смотрели телевизор. Небольшой плоский экран светил со стены прямо над ними.
— Нормальный туалет? — спросила Червоная
— Вполне, — отозвалась Крестовая.
—
— Фу! — сказала Крестовая.
— Фу! — протянула Бубновая.
— Я ее перестала уважать.
— Ну, это уже слишком, — сказала Крестовая дама. — Раньше так у всех пахло, у кого больше, у кого меньше. Это запах советской власти… Или унитазом, или хлоркой. У Нюси всегда пахло хлоркой.
— У какой Нюси? — спросила Червоная.
— Маминой домработницы.
По телевизору между тем показывали бои. Дым черным смерчем поднимался то там, то здесь между вполне обычными панельными домами.
— Ей-богу, надоело, — сказала Червоная дама. — Ей-богу!
Дальше шли кадры разрушенных домов, ошеломленные лица беженцев, носилки с ранеными, большеглазые, серьезные детские лица.
— Где это? — спросила Бубновая дама.
— Где-нибудь обязательно творятся такие вот безобразия, — сказала Червоная. — Вы только представьте, девочки, раз — и у вас нет дома.
— Ну, это невозможно, — сказала Крестовая и даже зажмурилась. — Я даже представить не могу.
— А ты представь!
— Даже без мужчин можно жить, но без дома…
— Я к родственникам пойду, — сказала Бубновая.
— Так в том-то и дело — у родственников тоже нет. Ни у родственников, ни у друзей. Ни у кого нет дома! Вы только представьте!
— Давай без страшилок! — махнула рукой Крестовая дама.
Услужливый официант налил ей вина, она тут же нервно выпила.
— Мне рассказывали одну историю, — не унималась Червоная. — Про знакомого знакомого одних знакомых. Ну это еще во время Отечественной войны было. В оккупацию. Шел мальчик лет десяти, еврейский мальчик, очень хороший, положительный, послушный, умненький, в школе учился замечательно, на скрипочке играл замечательно, родители ему всегда говорили: будешь хорошим, с тобой ничего плохого случиться не может. Вот он идет, а навстречу — пьяный немец. Мальчик, может и испугался, на курточке у него, понятно, желтая звезда, но наверное думал: со мной ничего плохого случиться не может. Я же хороший. А немец его — раз… и застрелил, как букашку.
— Что мы здесь делаем, девочки? — сказала Бубновая с редкой для нее агрессией. — Мы все-таки отдыхаем.
Она взяла пульт и стала переключать программы.
Пошли кадры Венеции.
— О! — сказала Бубновая дама. — Венеция — моя мечта.
Между тем камера скользнула вниз — улицы Венеции были залиты водой, люди шли, утопая почти по колено.
— Соберешься — покупай резиновые сапоги, — сказала Червоная дама. — На гондоле там наверняка не проедешь.
— В сапогах не хочу, — сказала Бубновая с обидой. — Как это? Я всю жизнь об этом мечтала… Погулять по Венеции. И вдруг в резиновых сапогах?