Три дня без чародея

Мерцалов Игорь Валерьевич

И ведь получится у них! Кузнец — он кто? Кузнец всегда колдун. Добрый, но все же не такой, как остальные люди. Гнать его — боги упаси, в гости звать — всегда пожалуйста, но самому навязываться… исключительно по делу. Не случайно же не только в Словени, во всем свете белом, во всех народах кузни наособицу стоят. И в городах — либо за стенами, либо на стыке улиц и концов, на «ничейной» земле, как ни мало ее в городах. Простой люд кузнецу верит, но понимать не спешит. И сыграть на этом можно. Точь-в-точь, как Наума очернили. Ведь только благо творил, а в

трудный час даже князь медлит, не спешит на защиту встать. Так же и с артелью будет.

Докажут ли кузнецы, что бургундские монеты ими только сегодня получены? Поклянутся, но если венды накупленный хлам Великому Дону подарят на стремнине (или проще — скажут, что не в один день все приобреталось), так и останется клятва против клятвы. Князь может назначить Суд богов, но скорее того же Бурезова попросит почаровать и определить, через чьи руки монеты проходили. И соврет Бурезов. А чародеи Суду богов не подлежат…

Впрочем, остается еще Светорад — для князя его слово весомо. Ага, вот лазейка! Завтра нужно будет так все повернуть, чтобы ладожане сразу помогли с разбирательством.

— Малый, ты, часом, не заснул?

— Да вот думаю… Конечно, запретить я тебе ничего не могу. Венды от барахлишка наверняка уже избавились, чтоб сказать: не было такого дела, в разное время за мелочь платили кузнецам. Чем все обернется, я пока не ведаю. Коли забоишься, Твердята, расплавишь золото, что я сделаю? Только помни: этим и ты поможешь правду сокрыть. Бояре артели не враги, а может статься, что и венды не врагами окажутся. Истинный враг тот, кто и бояр, и вендов в своих целях использовать готов. Так-то… сам решай, Твердята.

— Темны слова твои. О том говоришь, чего не ведаю, да еще и решать советуешь.

— А большего сказать не могу. Одно верно: князь правду узнать захочет, и уж чем смогу, тем помогу ему. А монеты бургундские в том деле полезными оказаться могут.

Твердята помолчал, гладя бороду, потом решился:

— Вот что. Возьми несколько монет, на случай, если чаровать над ними Наум захочет. Но насчет остального… Я просто обожду. Сам погляжу, как дело покатится. Если что — не обессудь, переплавлю. А нет — все перед княжьим судом вывалю. И то — всей артелью решать будем.

* * *

Родная башня встретила Упряма руганью и тягостными стонами. Неяда с Карасем напряглись, потянулись к мечам, ученик чародея поудобнее перехватил разорви-клинок, который всю дорогу вез в руке.

— Отбой! — вяло махнул им проковылявший навстречу Лас. Левый глаз у него был перевязан, правая нога, распухшая — даже через штанину видно — не гнулась. — Помогите ребят в дом занести и дуйте к Болеславу за сменой.

— Что здесь произошло? — соскакивая с Ветерка, воскликнул Упрям. — Кто напал?

— Да никто не напал пока что, и на том хвала Перуну.

— Сами, что ли? — оторопел Неяда.

Лас поманил их за собой на задний двор. Там, у колодца, прижавшись друг к другу, как мокрые мыши, стенали семеро дружинников.

Распухшие, покрытые сыпью, с заплывшими слезящимися глазами, местами наспех перевязанные стойким десятником.

— Вот, — мрачно сообщил Лас, указывая пальцем.

— Вы что, в крапиву полезли? — догадался Упрям.

— Это теперь крапивой называется? Ладно, леший с ней, пусть будет крапивой. Мы ее скосить решили.

— Зачем? — моргнул Упрям.

— Для удобства. Ночь скоро, а из окон только та сторона хорошо просматривается. Здесь нужно трех человек ставить: На передний двор, у овина и у колодца. А ежели траву скосить, двоих хватит — от того угла и на задний двор и на передний глядеть можно, и дозорные друг друга из виду не потеряют, — принялся объяснять Лас. — Сплошное удобство. Ну а потом глядим — травка-то какая-то странная не бывает такой на свете. Решили — всю не тронем, так уголок примнем, чтобы, если махнет супостат через забор, близко все же не подобрался. Вот… подступили к ней, значит… — Лас страдальчески вздохнул.

— А она вас… — подсказал Упрям.

— Вчистую! Жжется с двух-трех шагов, не ждет, когда к ней потянешься. И все в лицо, в глаза норовит. Мы навалились, угол этот взялись топтать. А она… из коробочек пыльцой как двинет! И мы чихать стали. Да как! Чуть носы не оторвались, чуть мозги не повысмаркивали!.. Уши отстегивались, верь не верь! И жжет, и кропит… Двое выползли кое-как, один своим оружием порезался. Хват, чихаючи, на стену налетел, рухнул как подкошенный. Прыгун его вытащил — и задыхаться стал, так ему шею обожгло. До колодца уже я их нес, ногу подвернул. Потом с теми, кто еще мог шагать, стали Ослуха выносить, глядим, а травка стеблями его оплела и к себе тянет! Отбили…

Утомленный рассказом, Лас присел на край колодезного сруба, зачерпнул воды из ведра и со стоном побрызгал на глазную повязку.

— Моя вина, — вздохнул Упрям.

— Что ты сказал? — встрепенулся Лас.

— Я говорю: сейчас перенесем вас. Ребята, — обратился он к сопровождавшим его дружинникам, — вы своих заносите, а я побегу лекарства готовить.

— А сумеешь ты с этой заразой управиться? — усомнился десятник.

— Именно что с этой — с этой управлюсь!

Действительно, уж он-то знал, как лечиться после боев с крапивой. Правда, лекарем всегда выступал Наум, но это не помешало Упряму назубок запомнить все мази и снадобья.

Последним дружинники занесли Ласа — сам десятник так настоял. Укусы коварной крапивы вызывали временную слепоту, опухоли, жар, почесуху, ломоту, головокружение, тошноту, вялость, зуд, насморк, икоту, а иногда даже слабили. То есть основательно отравляли жизнь и при отсутствии должной помощи, пожалуй, могли свести в могилу. Но, видимо, было у крапивы какое-то чувство меры: не только смертельный исход, но даже и серьезная болезнь ни одному дружиннику не грозили. Убегался Упрям, конечно. Каждому по ложке трех видов снадобий, каждому мази, примочки… Зато, когда он взялся за Ласа, первому из болезных — Ослуху, уже полегчало.