Три дня Илль
Шрифт:
Теперь она не боялась. Оставив у камней полное ведро - не зря же шла, - женщина направилась к тёмной фигуре, раскинувшейся так свободно, словно у себя дома. Чёрная мантия, изодранная, но хранящая на себе следы богатой вышивки, босые бледные ноги, распухшие руки, даже на вид горячие, на пальцах старые ожоги. Маг. Волосы скрывают лицо, да и лежит он ничком, тихо-тихо, как мёртвый. Только иногда рука в безуспешной попытке подняться вздрагивает и падает.
Не давая себе и шанса на раздумья, Илль подхватила костлявое - голодал он, что ли?
– тело и потащила вверх из
– Эй... Ты меня слышишь?
– Илль похлопала его по щекам. Щетина царапнула ладонь.
Мутные глаза приоткрылись. Мужчина забормотал невнятно, давясь кашлем.
– Идти можешь? Я тебя не дотащу.
– Д-да...
– шепнул он.
Илль посмотрела с сомнением, он ответил твердым взглядом. А глаза красивые: серые с синими пятнышками, окаймлённые густыми ресницами. Когда-то она готова была принести жертву богам за такие ресницы. Наивный ребёнок.
– Вставай, - она подкрепила слова движением, потянув его вверх.
С третьей попытки он встал, опершись на подставленное плечо. Илль с тревогой всмотрелась в побелевшее лицо - на верхней губе выступили капли пота, ноздри раздулись.
– Потерпи, нам тут... недалеко...
– пыхтела она, ведя-волоча неловкое тело.
– Сейчас придем... я тебе наливки дам... Ты пьешь?
– Пью, - уже тверже ответил он.
– Вот и хорошо, а то вас... магов... не разберешь.
Илль держала его за бок, ощущая под рукой твердые ребра, ходившие ходуном, прижимала к себе как можно крепче, делясь теплом, и болтала без остановки. Говорила всякую чепуху, лишь бы он отвечал - пусть редко, пусть неохотно, но отвечал и оставался в сознании. С каждым шагом мужчина наваливался на нее все сильнее, и она боялась, что он не выдержит дороги.
****
За ведром она вернулась позже, когда месяц разогнал чернильную тьму. Заморозки прихватили землю, так что шаги сопровождались треском и хрустом. Второй раз за водой Илль идти не захотела, решив, что её найденышу хватит и одного ведра.
Ранку на лбу она залила все той же наливкой - полезная вещь!
– ею же напоила мужчину и уложила спать, перед этим раздев его и вытерев насухо.
Позвонки выступали грядой, ребра можно пересчитать. На боку виднелся длинный шрам. Вздутый рубец тянулся от подмышки до поясницы, уже светлый, заживший. Ожоги на ладонях продолжались и на руках - наверное, плохо учился, если умудрился себя обжечь.
Гость спал, а Илль сидела у окна, всматриваясь в темноту. Наверное, зря она привела его к себе... Хотя куда ещё его девать? Бросить в реке, надеясь, что сам справится? Слишком жестоко даже для нее. Отвести в деревню? Далеко. И, честно говоря, страшно: вдруг он из тех, кого "тюк - и в реку", и теперь-то местные точно доведут дело до конца.
Илль отхлебнула из чашки с трещинкой. За всеми хлопотами она совсем забыла о еде, но голода не ощущала. Завтра позавтракает и решит, что теперь
Она бросила на сдвинутые лавки одеяло и улеглась, приготовившись к долгому бдению - бессонница стала привычной спутницей, - но уснула на удивление быстро. И сны снились ей прежние: цветные, яркие, напоенные душным летним дождём. И в этих снах все были счастливы. И живы.
Её разбудил грохот разбившейся посуды. Илль подхватилась, не успев даже глаз открыть, зашарила слепо, отыскивая нож, что лежит под подушкой. Ах да, она же не в спальне, не в своей постели.
Виновник шума стоял у полки, застыв в неловкой позе. Он обернулся простыней, из-под нее торчали худые волосатые ноги, на большом пальце чернел отбитый ноготь. Пол был усеян осколками чашки.
– Я пить хотел.
– Голос оказался приятным. Хриплый от сна или от простуды, с мягкими нотками, не высокий, но и не низкий.
– Позвал бы меня.
– Илль зевнула и встала. Спина болела от жёсткой постели, так что держалась она прямо, будто на смотре.
– Не хотел будить. А мне не тяжело.
Илль только покачала головой. На ногах едва держится, ещё вчера помирал, а такой же, как и её отец - не сдаётся. Она попыталась подвести его к лавке, но он ловко увернулся от её руки, сам подошёл к столу. Понюхал недопитую наливку, сморщив длинный нос, глянул на хозяйку - можно ли? Она кивнула и спросила:
– Есть хочешь?
– Не откажусь. Спасибо.
Вежливый. Илль убрала осколки - "это на счастье!" - и наконец добралась до запасов, обновленных вчера Карой. Мясной пирог, кровяная колбаса, мягкий домашний сыр в холстине, миска яиц, кусок сала, каравай. Поколебавшись, Илль решила поджарить яичницу - больным нужен бульон, да взять его негде. Для себя одной она и вовсе не готовила, обходясь перекусами.
– Яйца будешь?
– Да. Я Ингвар.
– Илль.
– Она посмотрела на него внимательно. Кажется, не узнал. Да и что ему узнавать? Имя как имя, таких иллек на каждой улице десяток.
Она прошла на кухню, завозилась неловко у печи. Кажется, надо открыть вьюшку, чтоб не напустить дыму. Она не часто разжигала печи, то ли дело костры.
Ингвар последовал за ней. Смотрел внимательно ясными глазами, но помочь не торопился, пожалуй, и сам не великий умелец.
– А где моя одежда?
– Я на крыльце развесила, уже высохла, наверно.
Он кивнул и вышел. Илль передернула плечами: отвыкла она от людей, нервировали они её. Даже такой тихий мужчина заставлял волоски на затылке вставать дыбом, как у пса, завидевшего врага.
Печь наконец загорелась, запылала ровным светом. В трубе загудело. Илль отыскала тяжелую сковороду с толстым слоем нагара - сойдёт - поставила её на железную плиту. Нарезала сало и бросила в сковороду. Ломтики затрещали, заставив Илль сглотнуть от голода, забрызгали жиром.
Одевшийся Ингвар словно раздался в плечах, вырос. Мантия подчеркнула его бледность - под глазами и высокими скулами залегли тени.
– Моя обувь тебе не подойдёт, - сказала Илль.
– Но в деревне можно будет отыскать что-нибудь.