Три дня в Выборге
Шрифт:
– Знаешь, я летал в детстве, - сказал он потом, лежа на моем плече.
– Мои родители долго думали, что бесплодны. Тогда, тридцать пять лет назад, всем, кто делал ЭКО, предлагали бесплатную модификацию. Родился Андрей, а потом их как прорвало, какое там бесплодие - еще трое, я средний. Андрюха меня любил очень, мы дружили, всё вместе делали. Он мне все показывал, чему его учили в Птер-классах. Он был мелким, как все Птеры, его крылья мне были по размеру, несмотря на три года разницы. Один комплект ему выдали в школе, он упросил родителей купить ему второй, более мощный, сказал - для тренировок. Они, может, и догадывались, но виду не подавали. Не знаю, как у вас, а у нас не-Птерам летать не дают в детстве. Считается, что потом будет сильная травма. Хотя крылья-то долго поднимают, некоторых лет до пятнадцати.
– А тебя?
– спросила я.
–
Он вздохнул, сел в кровати, пропустил волосы сквозь пальцы.
– Всё бы отдал, чтобы снова полететь. Я, конечно, пробовал и глайдеры, и пневматику, джет-паки, но это все не то, не то...
Он повернулся ко мне, почти враждебный.
– Ты понимаешь, какая ты счастливая? Ты можешь взмахнуть крыльями - и земля тебя отпускает. Меня она теперь всегда держит крепко. Намертво.
Его взляд был копьем, мой - щитом.
– Я редко ем столько, сколько мне хочется. Приходится держать вес на десять килограммов меньше, чем комфортно моему телу. Я тренируюсь по часу в день, каждый день, независимо от желания и самочувствия. Еще в юности я трижды сказала "да" и мне удалили матку - женщины либо летают, либо рожают, или-или. Я забрала у себя возможность передумать. Земля меня отпускает, но я плачу воздуху дорогую цену. Я плачу по своим счетам каждый день, Гор. Мы все платим, только счета разные. И тебе ли жаловаться на свой...
Он пожал плечами, открыл рот что-то сказать, но кнопка наушника в моем ухе задрожала вызовом. Я накинула халат, жестом показала Гору, что принимаю звонок и вышла на балкон. Было холодно, ночью поднялся ветер, принес с севера низкие темные облака. Одинокая снежинка залетела мне в рот, растаяла на языке крохотным ледяным уколом.
– Поймали, - сказал Багиш Ашотович.
– Сейчас диктует признание. Он был на яхте, как и говорил, имел... тактильную голографическую связь со своей постоянной любовницей, Оксаной Кривко, она живет в Москве. Эту часть я вам пересылать не буду, только если сами захотите убедиться, но по времени там все совпадает. Мертвое тело Дэвида, полупогруженное, ударилось в борт лодки, ну, сами знаете, кости эти ваши, тела не сильно тонут. Реутов услышал, вышел проверить, не отключая камеры, увидел труп, узнал Дэвида, резко протрезвел, собирался звонить в полицию. Оксана, которой он до этого рассказал о выигрыше и о "Слезе Венеры", предложила преступный план... Ну, у них обоих будет несколько лет, чтобы поработать над своими моральными качествами. Эти записи я уже сделал для вас доступными. Время звонка подтверждено спутником. Он Оксану не отключал, они, можно сказать, вместе пробрались в комнату Дэвида, разбили вазу, перебрали его личные вещи, нашли футляр с ожерельем... Это алиби, мисс Чейз. Реутов жадный вор, но не убийца. Остается Гор. Но у него нет мотива, и у нас ничего, ничего на него нет. Не знаю даже, с какой стороны к нему подойти и как его зацепить - публика на уши встанет моментально. Вы меня слушаете, Люси?
Я поняла, что киваю молча, обреченно.
– Да, - сказала я наконец зимним голосом.
– Я слушаю и слышу.
– Давай залезем на башню, - сказал Гор, глядя в потолок. Я вошла с балкона, не задернув двери, холодный воздух ворвался в комнату, поднял волоски на его коже, но он будто и не замечал.
– Башня святого Олафа, та самая, белая с зеленой крышей, которая на всех картинах, голограммах, открыточках и магнитиках про Выборг. Она старая, Люси-Лю, такая старая, века тринадцатого. Я там был давно, еще ребенком, мы сюда приезжали всей семьей. Внутри в башне винтовая каменная лестница, сотни ступеней, древние прокопченные факелами камни, стены толстенные - там есть бойницы, видно, что они метр толщиной. Я стоял на площадке башни, смотрел на брусчатку далеко внизу, там такие круглые булыжники, на крыши замка в рыжей черепице, на залив, на город под нами. Конечно, я бы не полетел с башни, это был мой и Андрюхин
Он повернулся, посмотрел мне в лицо почти с вызовом.
– Давай залезем на башню.
Я улыбнулась и кивнула.
– Дура, - сказал Дэвид Мэндерли в моей голове.
– Чейз, ты - дура.
Я кивнула и ему, и начала одеваться.
Наверху было холодно, редкие снежинки ветер швырял с такой силой, что они царапали кожу моих щек. Кроме нас, никого не было ни на башне, ни в замке - фестиваль закончился, туристы разъехались, да и кто бы еще сюда полез в такую погоду.
Гор раскраснелся от подъема, его глаза сияли, дыхание было поверхностным, сбивчивым. Мое сердце билось в обычном ритме.
Город лежал перед нами как на ладони, прелестный и старинный, окруженный темной водой. Старые и новые дома, церкви, улицы, парки, набережные - чистые, сильные линии врезались в душу, рождали изысканную смесь гордости от исторической сопричастности ко всему прекрасному, что сделано и построено людьми, и грусти от осознания собственной преходящести, бытия крохотной точки на гигантском полотне. Ведь и сто, и триста, и пятьсот лет назад кто-то стоял именно здесь, смотрел на этот же вид, думал точно такие же мысли. А потом умер, исчез, унесенный ветром времени, как вот эта снежинка, лег в общий снежный слой прошлого - кто на дерево, кто на камень, кто на птичий помет на голове бронзового памятника. И этот снег не растает, никогда не растает, будет лишь прибавляться новыми и новыми снежинками.
– Давай обойдем, - сказал Гор.
– С той стороны ветра меньше, крыша загораживает. И там вид на Монрепо, очень красивый парк.
"И еще там нет камер, а эта часть площадки просматривается с камер ратуши," - подумала я. Но пошла вслед за ним. Объяснить свое поведение я себе не могла. Усталость от жизни? Суицидные настроения? Кризис среднего возраста? Внезапная любовь? Глупая надежда, что я ошибаюсь, следствие ошибается, логика ошибается?
Насладиться видом я не успела - Гор прижал меня к перилам и поцеловал, страстно, настойчиво, крепко сжимая мои плечи, приподнимая меня в воздух. Мое сердце забилось чаще, адреналин прошел по телу багровым приливом. Когда Гор быстро, одним движением, перебросил меня через перила и отпустил, я была почти готова.
Во всех учебных группах Птеров, начиная со школы, я никогда не была самой быстрой или выносливой, но меня всегда отличала необыкновенная скорость реакции и контроль. Думаю, лишь один из полусотни мог бы успеть, как я, развернуть крылья и затормозить у самой мостовой - отчаянным движением, рывком, все равно не успевая погасить удар полностью, теряя равновесие и разбивая коленки о булыжники.
Я поднялась, чувствуя боль в коленях, запоздалый физический ужас падения, досаду на себя, облегчение, что пик противостояния пройден и события начинают заворачиваться. И бесконечную грусть, да, тоскливую, острую, холодную. Она, как рыбу леской, потянула меня обратно вверх, туда, где смотрел с башни вниз Гор, слишком красивый мальчик, от которого отказалось небо. Я поднималась медленно, вертикально, как вставала из глубины. Я видела, как он перебросил ногу через перила, потом вторую, сел, держась руками, как на жердочке.
– Ну, ангелица, - сказал он весело, когда наши глаза оказались на одном уровне.
– Поздравляю, ты победила. И меня, и ускорение свободного падения. Вот уж не думал, что возможна такая быстрота реакции. Ты молодец, Люси-Лю. Ближе только не подлетай, а то я борюсь с желанием прыгнуть, вцепиться в тебя и украсить мостовую внизу смесью наших мозгов. Помоги мне в этой борьбе, держись подальше.
– Зачем ты убил Дэвида?
– спросила я.
Он пожал плечами.
– Потому что предоставилась такая возможность. Потому, что почувствовал, что право имею. Вам не понять, Достоевский в вашем сокращенном переводе - херня, а не Достоевский. Хотя ты, может, читала в оригинале? Нет? Ну, неважно. А я-то пять лет только его и играл, только его и читал, спорил с ним, сны видел. Фильм еще этот наш, "Отрекшийся Икар". Дэвид Мэндерли, настоящий Икар, отрекся от неба и крыльев, чтобы иметь возможность кушать бутерброды трижды в день, нежиться в бездельи, выступать в клоунском вашем парламенте и снимать слезливые истории про то, что быть слабаком - это нормально и так по-человечески. А я, Икар фальшивый, готовый на любые жертвы ради возможности летать на крыльях, но заранее отвергнутый, три месяца на съемках смотрел вверх, страдал в камеру, поднимался к небу на воображаемых крыльях, которые потом дорисуют, и отрекался, отрекался за Дэвида день за днем. Когда мы встретились у моря, остановились покурить, мой взгляд упал на хороший такой круглый булыжник...