Три долі
Шрифт:
– Милости просим, Марусю! – сказал он.
– Спасибо, – ответила Маруся.
И ее улыбка также несомненно показала, что и она довольна и счастлива своим спутником.
Она прильнула запекшимися губами к ковшику с холодною водой, но утоленье жажды не поглотило ее вовсе; она пила как-то рассеянно, глаза ее беспокойно, тоскливо, пристально и жадно оглядывали разрушенный колодец и в глубине его, покрытую головешками, водную поверхность.
Вдруг она вскрикнула:
– А!
Вскрикнула она так, словно обрела, наконец, мучительно ожидаемое. Лицо ее вспыхнуло,
Взгляд, который обратил на нее спутник при этом восклицаньи, был не вопросительный, а скорее взгляд шутливого торжества, каким напоминают забывчивым детям о их повторившемся, невзирая на усердные за себя ручательства, промахе.
– Ох, как звонко ахнула! – проговорил он. – Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?
Маруся опять вспыхнула, но уже глаза ее не засияли, а вдруг померкли, брови сдвинулись, и омрачившееся лицо понятно сказало:
– Опять я не выдержала!
– Ну, что уж с возу упало, то пропало, – сказал бандурист. – Кинем лихом об землю! Еще не все наши чайки потонули! Маруся, полно! Не запечатывай своего сердечка, не топи очей в землю, не смыкай уст! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тут на пожарище. Сядем-ка, закусим, а закусивши, дальше потянем.
Из торбы была вынута краюха хлеба, несколько свежих огурцов, мешочек с солью, и путники принялись за закуску.
Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдруг обрела сокровище, на которое и надеялась, и нет?
Ничего не видать было около разрушенного, обгорелого колодца, кроме обуглившихся головешек.
Разве вот только бросается в глаза свежая плетеница зеленого барвинка, которая, вместе с обуглившимися головешками, кружится на всколыхавшейся воде.
В самом деле, как попала сюда эта свежая плетеница?
Бандурист и его поводырь или это знают, или этим вовсе не интересуются, потому что они ведут разговор про город Батурин и ни единым словом не поминают про барвинок.
Закуска окончена.
– Что, Маруся, отдохнула? – спрашивает бандурист.
– Отдохнула! Отдохнула! – громко отвечает Маруся.
И вот уже она на ногах и закинула дорожную котомку за плечи и глядит на своего спутника блестящими глазами.
Перед уходом с места отдыха ее спутник опускает свой старческий посох в колодец и вытягивает из воды свежую плетеницу барвинка.
– Маруся! – говорит он, – отличный будет венок!
Маруся схватывает протянутую ей зелень, стряхивает с нее воду и быстро обвивает ею свою голову.
– О, венок чудесный! – говорит она.
И снова бандурист с поводырем пускаются так же бодро и спокойно в путь.
– Теперь уж недалеко, – говорит бандурист, – не успеет блеснуть в небе первая звездочка, а уж мы завидим могилу Надднепровку.
И точно: не успела еще блеснуть в небе первая звездочка, как они уже завидели эту могилу.
Солнце уже зашло, и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькие деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая веточка, каждая былинка вырезывались до
Черный обломанный крест освещался так мягко, что казался бархатным, а реющие в высоте темные птицы, точно каким волшебством, превращались в радужных, из радужных опять в темных и затем снова в радужных, смотря по направлению своего полета.
С могилы открывался Днепр.
Он представлялся отсюда громадным разливом вороненой стали. На противоположном берегу высились лесистые горы – снизу совсем черные, а сверху точно подернутые золотистым огнем.
Доходил ропот воды снизу и звонкий шелест очерета; кругом чувствовалась удивительная свежесть; время от времени, в общем безмолвии, проносился крик чайки, и сама она мелькнула над рекой чуть заметною точкой.
– Вот тут мы сядем и запоем, – сказал бандурист.
Та все пани, та все дуки,Позаїдали наші поля, луги, луки! —прокатилось над водами, грянуло в ущельях и откликнулось далеко за горами.
Окончивши песню, бандурист несколько минут перебирал струны бандуры, между тем как зоркие глаза его неподвижно были устремлены на Днепр.
Маруся тоже не сводила глаз с реки.
Вдруг где-то неподалеку, в очеретах, крикнула чайка.
Глаза бандуриста блеснули ярче, и снова загудело над рекой пенье:
Та немає гірше так нікому,Як бурлаці молодому!Гей, гей, як бурлаці молодому!Що бурлака робить-заробляє,Аж піт очі заливає!Гей, гей, аж піт очі заливає!Опять неподалеку в очеретах крикнула чайка.
Аж піт очі заливає, А хазяїн нарікає,Гей, гей, а хазяїн нарікає!А хазяїн нарікає,А хазяйка ввічі лає,Гей, гей, а хазяйка ввічі лає!С той стороны, где кричала чайка, из камышей выплыл узенький челнок и, едва отличаясь от темных вод, быстро заскользил по ним, направляясь к маленькой бухточке, устроенной самою природой как раз против могилы Надднепровки.
Вглядевшись пристально, можно было различить неясные очертания пловца, или, лучше сказать, его высокой шапки.
Но и не видя пловца, можно было наверно сказать, что рука у него мощная и ловкая.
Эта рука действовала веслом, как игрушкой. Челнок несся по воде, как легкая пушинка по ветру.
– Ну, Маруся, – сказал бандурист, – пора нам на берег.
Не разбирая дороги – тут, впрочем, тропинок не было проложено, – они быстро спустились с могилы, обогнули каменистый, крутой выступ берега и очутились внизу, у самой реки, тихо плескавшей в прибрежные травы и каймившей их узкою полоской белой пены.