Три истории. Повести
Шрифт:
Потягиваясь, смачно и вкусно зевнув во весь рот, посмотрел на будильник – еще рано, шесть часов утра. Зинаиду вот только надо разбудить. Все хорошее кончается, эта ночь тоже. Будем ждать ноченьки следующей.
Хохолков осторожно обнял лежащую рядом теплую мягкую сонную Зиночку, поцеловал в лоб и висок, стал гладить ей волосы, игриво пришептывая нежные слова:
– Зина-Зинуля, солнышко мое, пора вставать, хватит спать. Вдруг моя ненаглядная женушка надумает раньше вернуться от матери и застукает нас здесь вдвоем, да еще в кровати, да еще и голыми. А пожить еще хочется, а?
Но она никак не реагировала на его попытки разбудить ее.
– Вот ведь чертовщина какая, как крепко спит, жалко, а надо будить, – подумал Хохолков. – И как только он упомянул черта, Зина, резко открыв глаза и оторвавшись от подушки, тряся головой, села на кровать и запричитала: «Вовочка, дорогой и любимый мой, это ты? Точно, ты, а не он? Мне это приснилось, причудилось или как? Я думала, что
– Ты что такое несешь, дорогуша? Совсем сбрендила? Ничего я и никуда не сыпал, просто ты много выпила и вот… что-то и привиделось во сне. Кстати, а что было то, расскажи, – спросил Хохолков, чуть задумавшись и с сомнением глядя на испуганную и взъерошенную Зину.
– Что вот чуть раньше тебя я проснулась, повернулась к тебе, обняла и целовать потихоньку стала, а потом глянула в сторону, а там, в кресле, вдруг увидела незнакомого мужика. Правильнее сказать, субъекта. Как потом оказалось, волосатого, с бородкой и рожками. Спрашиваю как полоумная, мол, кто ты? А он отвечает мне спокойно так и буднично: «Как кто? Не узнала разве меня? Дьявол я. Людишки часто меня вспоминают в разное время по разным поводам и причинам…», – ну, как бы поговорил со мной немного, а я со страху и брякнулась в обморок.
– А о чем говорил?
Хохолков задал вопрос не задумываясь, чисто автоматически, так как не верил словам подруги своей.
– О жизни моей, о судьбе моей, что, мол, многое не так делаю. Ошибки допускаю большие и маленькие. По его разумению, это как бы и нормально. По другому не бывает. Промахи там и другие неприятности – это по его части. Но должен же быть какой-то там баланс между плохим и хорошим, иначе жизнь не такая яркая, не такая драматичная, безынтересная – вот примерно так мне впаривал мысли свои странные и порой мне не совсем понятные и разумеемые мною. Господь милосердный, о чем это я? Но это так и было: как гипнотизер, смотрит прямо в глаза и говорит-говорит… Так вот, он за это и выступает. Вертеться и кружиться все должно в жизни земной! Вихрем! Клубками добра и зла! За этим, говорит, и следит оттуда, сверху. И с Ангелами, этими ребятами-добряками, дебаты соревновательные по части понимания философии этой устраиваем. Так прямо и сказал – дебаты. Вот такими словами бросался. Спорят, спорят, но к единому мнению не придут никогда. Такая у них, видишь ли, миссия. Во! Напомнил так же, что день особый сегодня. Воскресенье. Не просто обычное воскресенье, а празднично-торжественное и очень ответственное. И она должна поступить по совести своей. Да, так и говорил про совесть и еще про сомнения какие-то, которые терзают. Кого же терзают, а? Забыла… Нет, вспомнила. Людишек терзают эти самые сомнения. И раз есть она, совесть, то пусть она и решает – на откуп все ей отдадим. А он проследит и выводы для себя сделает – прав был или нет в спорах и в этих самых дебатах. Короче говоря, полностью голову мне задурил своей дьявольской философией. Интересует его, кто же викторию одержит! А он со стороны наблюдать будет. А нас не людьми, а людишками считает – вот так, пренебрежительно! Иного мы, с его слов, и не достойны!
– Не понял, – ответил Володька. В чем необычность? День как день, выходной.
– Голосовать надо сегодня идти непременно! Точнее, решить для себя вопрос – идти к урнам вообще или нет? Говорит, что дальнейшая судьба поселка в наших же руках, а я до сих пор еще в кровати валяюсь голая, с томным взором, целую полюбовника своего. Утро уже, говорит, и хотелке моей пора бы насытиться да притихнуть до поры до времени. Вот он и посмотрит, как я поступлю. И ему, как представителю самых темных сил, интересно это несказанно. Просто разбирает от любопытства! И никаких отговорок быть не должно!
– Ему зачем все это? Какого черта он так заинтересовался судьбой дальнейшей нашего захолустья, – смешливо, но с опаской глядя по сторонам, изрек Хохолков. Правда, тут же осекся. – Он что, живет тут, прописан где или как? Хотя… я вот уже проголосовал еще в пятницу. И Таисия моя тоже.
Вдруг Вовка понял, что несет всякую околесицу, как будто случившееся с Зинкой было на самом деле.
– Не иначе, как какое-то влияние на головы и умы людские этого персонажа, полагаю, имеет место быть, – изрек Хохолков. – Как бы потустороннее. Как бы нам невидимое. Многие в это верят. Очень многие… Как думаешь, Зинуля, прав я?
Он долго и пристально, со смешанным чувством страха и сомнений, смотрел удивленными глазами на свою напарницу по постели, пытаясь понять одно – в своем ли уме Зинка? Сомнительно…
– Ты правду говоришь, что ли? Не шутишь про Черта, – спросил Вовка. Ему вдруг так захотелось, что бы Зина встала и ушла к себе домой и унесла с собой в голове весь этот бред. А вообще, однако, все это странно. Как-то не по себе Хохолкову стало. Озноб легкий прошиб, потрясло немного тело, как при простуде. Вроде знак какой ему подан был. Неожиданно, как гром среди ясного неба, из глубины комнаты, он отчетливо
– Ладно, Зинаида, раз уж ты рассказала про меня своему красавчику, так тому и быть. Не злюсь я. Иначе не могла. Пусть знает и тоже о многом задумается.
Хохолков почувствовал себя дурно, испуг полностью сковал его по рукам и ногам. Стало трудно дышать. Грудь стянуло, накатила тошнота. Воздух в комнате стал густым, плотным, липким и тяжелым. Счастливые воспоминания о проведенной с Зинкой ночи исчезли, как утренняя дымка.
– Стало быть, это Зинке не привиделось, не приснилось, не глюки вовсе это. Это на самом дела! Или это я тоже с ума схожу?
Увидел только, как Зинаида с явно испуганным видом, растерянная вся, резко соскочила с кровати, наспех оделась и, что-то невнятное бормоча себе под нос, не сказав Володьке больше ни единого слова и даже напоследок не взглянув на него, помчалась к себе домой.
Глава третья
Школа в поселке была одна-единственная, рассчитанная на восьмилетнее образование (восьмилетка). Старое здание постоянно ремонтировалось и подвергалось неоднократно реконструкциям, поскольку построено было еще в довоенное время. Косметические ремонты чередовались с капитальными и наоборот, деньги, как ни странно, выделялись руководством поселка исправно и в нужном количестве. Были и государственные дотации. Так, в прошлом году закончили сооружение пристройки к основному зданию, где разместили небольшой спортивный зал для занятий детворы в различных спортивных секциях. Район считался неплохим по показателям производства. А производили, то бишь выращивали здесь кур, обычных несушек, которые исправно выдавали на-гора нужное количество яиц и снабжали ими не только жителей поселка; перепадало кое-что и соседним районам. Работали на птицеферме в основном местные трудяги, некоторые уже так давно, что забыли, как пришли сюда еще совсем молодыми девчатами осваивать профессию. Мужского персонала было меньше – в основном водители грузовиков, специально оборудованных для перевозки продукции, грузчики да слесаря. Ферма принадлежала каким-то акционерам, которых никто и никогда в глаза не видел. Это напоминало сюжет про человека-невидимку, точнее, людей-невидимок; лицезреть их нет никакой возможности, а дела идут! Говорили, что москвичи они, сидят себе в столице, в просторных кабинетах, в костюмах и при галстуках и руководят потихоньку. Впрочем, какие к ним могут быть претензии? Никаких. Зарплату платят исправно, отпуска дают, как положено, полностью и по графикам. В цехах чисто, уютно не только курам, но и работникам. Светло, тепло и мухи не кусают. Детский садик организовали для сотрудников, проблему надзора за детьми решили полностью: ты утром отдай ребенка воспитателям, а сам иди и трудись себе на здоровье. И ни о чем не беспокойся. Причем, устроены были абсолютно все нуждающиеся в этом. Как и полагается, на производстве подворовывали, но не так уж сильно и заметно. По крайней мере, за яйцами и тушками птиц в местный сельмаг надзорные за хохлушками ходили крайне редко. Зачем? Как их раньше называли, в нашем еще совсем недавнем прошлом, в период так называемого очень "развитого социализма?" Несуны! Во! Это надо же было придумать слово какое: не вор, а несун. Хотя, по сути дела, воровали.
Так вот и жил этот тихий поселок учебой и работой.
Директором школы была Вера Ивановна Прянникова. Руководила этим беспокойным хозяйством давно, уж лет эдак пятнадцать. Строгая, сильная и волевая женщина. Крупная и плотная, не толстушка, а такая вся мышечно-мясистая, напоминавшая спортсменку – метательницу молота или диска. Или толкательницу ядра. В общем, что-то из области тяжелой атлетики. Было ей чуть за пятьдесят. Если точнее, то пятьдесят три. За ее спиной нередко раздавались незлобные шуточки: фамилия явно не подходит ей. Прянникова от слова пряник, ассоциации с чем-то мягким, податливым, вкусным и ароматным. Почему не Чугунникова, Оловянникова или там, скажем, не Столбова. Свою половинку в жизни так и не встретила. Детей не родила. К этому вопросу Вера Ивановна относилась строго и серьезно. По ее убеждению, дети должны рождаться только в законном браке, что бы все было, как положено. Будущий ребенок обязательно должен иметь не только маму, но и папу обязательно. И только такой должна быть настоящая счастливая семья. Были ухажеры, отношения заводила не раз, мужика ведь хочется – это естественно. Были и достойные, с которыми и под венец можно. Только вот официально никто из них предложений руки и сердца не делал. А по другому она не могла. Все эти фактические и гражданские браки не для нее. И выдумали названия какие; не просто сожители, а состоят в гражданском браке. Брак он или есть с регистрацией, или его нет вообще. Поэтому все свое время посвящала родной школе, ее заботам и проблемам. Жила школой. Без нее никак. И считала себя, в общем-то счастливой женщиной – не всем же удается создать семью. А у нее получилась особая – вот сколько детишек-учеников, и всех она считала своими; заботилась, воспитывала, строжилась, но любила. Это судьба у нее такая. Короче говоря, смирилась и приняла все это, как данность жизненную. А как иначе?