Три изысканных детектива (сборник)

Изнер Клод

Мадам Баллю сунула ноги в старые башмаки со стоптанными задниками и тяжело поднялась с кресла. После смерти бедного Онезима она располнела, щеки отвисли, хорошенькое личико превратилось в бульдожью морду. Самую малость утешало лишь то, что ее приятельница Эфросинья Пиньо тоже набрала вес — это сдружило их еще больше, придав отношениям почти родственную близость. Они делились сокровенным, вздорили, мирились и жаловались друг другу на жизнь.

— Ничего не поделаешь, — вздохнула Мишлин Баллю, — жизнь — сплошное безобразие. Сама не заметишь, как превратишься в трухлявый пень, а в душе-то тебе по-прежнему останется пятнадцать…

Обиталище матери и сына Пиньо находилось на самом узком участке русла улицы Висконти, каковая брала исток в улице Сены и впадала

в улицу Бонапарта. Арка вела в старинный внутренний дворик, застроенный конюшнями, со временем превращенными в каретные сараи, а потом и вовсе заброшенными. В одном из таких сарайчиков под боком дворянского особняка XVII века Жозеф и обустроил себе прибежище. Это была его башня из слоновой кости, его эрмитаж, набитый книгами, журналами, газетами и реликвиями времен Франко-прусской войны, на которой сражался его отец. Отсюда можно было попасть в собственно жилое помещение — Жозеф и его мать Эфросинья, бывшая зеленщица, а ныне домработница у хозяев сына, господ Легри и Мори, занимали две комнаты и кухню в первом этаже.

Посреди дворика возвышалась каменная уборная, лишенная слива и не подсоединенная к канализации, что, однако, не мешало ей служить гордостью Эфросиньи, которая называла это наследие века Просвещения своим Замком Естественных Нужд. Гордиться было чем — в уборной высился трон, истинное произведение столярного искусства с рельефом из листьев аканта, под ним приютилась выщербленная кювета из розового мрамора — роскошь буржуйских апартаментов. Разумеется, тут были запах и насекомые, особенно мухи — в дождливую погоду они целыми семействами искали пристанища в жилых комнатах. Эфросинья временно изничтожала эти напасти ведрами аммиака, после чего у посетителей уборной щипало в носу и першило в горле. Несмотря ни на что, Жозефа это укромное местечко, куда сами короли пешком ходят, часто выручало: здесь он мог спрятаться от бдительного ока мамаши и, забаррикадировавшись, вволю предаться размышлениям над интригой своего очередного романа-фельетона.

— Ну-ка брысь отсюда, котеночек, мне нужно привести в порядок музей твоего папочки, пока прохладно. Кто рано встает, тому Бог подает!

— Мог бы подать и тому, кто поздно ложится, — проворчал Жозеф, продирая глаза.

В следующую секунду воинственный вид Эфросиньи, вооруженной тряпкой, метлой и совком, обратил его в паническое бегство из каретного сарая, где он заснул, зачитавшись допоздна.

— Иисус-Мария-Иосиф, крестным знамением себя осеняю во славу вашу! Не дайте пропасть паршивой овце во стаде невинных агнцев. — Эфросинья отыскала взглядом распятие, стиснутое с двух сторон стопками газет, помассировала поясницу и благочестиво преклонила колени. — Господи-боженьки, пресвятая Троица и Дух Святой, милости вашей прошу, ибо согрешила. Ведаю, что раскаяние уже заслуживает снисхождения, но как же мне признаться моему котеночку, что мы с его папочкой не венчаны? Ежели он узнает, что по закону-то я все еще мадемуазель Курлак, бедняжечка умом тронется, он ведь у меня такой ранимый! — Добрая женщина кряхтя поднялась, смахнула рассеянно пыль с сундука и в отчаянии снова обратила взор к распятию: — Господи, мне много-то и не нужно, просто дай моему сыночку чуточку твоего всепрощения, чтоб он не был так суров с мадемуазель Айрис. Пусть они поженятся и народят мне внуков. Так хочется понянчить крошечек, даже если это будут узкоглазые мандаринчики! Аминь.

Воспрянув духом, Эфросинья просвистела первые такты «Кирасиров из Рейхсгофена» [186] и взялась за уборку в темпе allegro vivace. [187]

Примостившись на краешке трона, Жозеф предавался размышлениям. Превратности его собственной амурной жизни ввергли души персонажей «Кубка Туле» в чистилище, где они и застряли, похоже, навечно, ибо автор сколько ни бился, никак не мог придумать продолжение романа-фельетона.

186

Слова Анри Назэ и Гастона Вильмера, музыка Франсиска Шасэня, 1871 г. — Примеч. авт.

187

Музыкальный

темп «значительно быстро» (ит.). — Примеч. перев.

— Так, сосредоточимся, — бормотал он. — Фрида фон Глокеншпиль в пещере. Ее мастиф Элевтерий лихорадочно роет землю и выкапывает человеческую берцовую кость. Откуда взялась эта берцовая кость в пещере?..

Его взгляд упал на листы газеты, порезанные квадратами и наколотые на гвоздь справа от трона. Жозеф задумчиво сорвал один и прочитал вполголоса:

Никто и не догадывался, что здесь, по торговым рядам улицы Риволи, в праздной толпе шагает писатель, чье имя некогда гремело на всю страну. Воистину, мимолетна слава мирская. Увы! Наши лучшие произведения писаны на опавших листьях, гонимых ветром. [188]

Продолжение в следующем номере. [189]

188

Из сочинения г-на дю Камфрана «Старый литератор». — Примеч. авт.

189

Впервые подобная фраза появилась во французской прессе 30 сентября 1836 г. За сто с лишним лет до этого London Post начала публиковать первый в мире роман-фельетон — в выпусках с 7 октября 1719 г. по 17 октября 1721 г. был напечатан «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо. — Примеч. авт.

— Ну уж нет, со мной такого безобразия не случится. Мой «Кубок Туле» напечатают, и не на каких-то там опавших листьях! О нем еще в середине двадцатого века говорить будут!

Жозеф сдернул другой квадратик. Среди рекламных объявлений затесалось уведомление в черной рамке:

Кузен Леопардус

просит друзей и клиентов г-на Пьера Андрези,

переплетчика с улицы Месье-ле-Пренс в Париже,

присутствовать на похоронах,

каковые состоятся на кладбище в Шапели 25 мая.

«Ибо май весь в цвету на луга нас зовет».

Молодой человек, разинув рот, перечитал текст. Не может быть! Мастерская сгорела в прошлую среду, 5 июля! Он поспешно осмотрел вырезку в поисках номера газеты и даты, перевернул, ничего не нашел и, сорвав с гвоздя остальные, выскочил из уборной. На бегу распихав бумажки по карманам, бросился к каретному сараю.

Эфросинья как раз закончила последний штурм, одержав неоспоримую победу над пылью. Букетики анемонов оживляли полки, на которых среди рядов книг и стопок журналов сверкали начищенные остроконечные каски и артиллерийские гильзы — хоть сейчас на парад. Свежевыстиранная кретоновая занавеска берегла помещение от набирающей силу за окном жары.

Жозеф с порога оценил ущерб: опять придется восстанавливать привычный творческий беспорядок.

— Надеюсь, ты не мои газеты на туалетную бумагу извела?! — выпалил он.

— Я?! Твои газетки, котеночек? Да провалиться мне на этом месте, коли я осмелилась твои вещи тронуть! Да и на что они мне — мадам Баллю вон поделилась старыми «Фигаро», она читает только романы-фельетоны, так-то ей всякий хлам без надобности, это ты над своими бумажками чахнешь, а у меня разве ж рука поднимется таких-то сокровищ тебя лишить, и не смотри на меня букой, на месте твоя макулатура, вон лежит, пыль собирает. Иди-ка лучше завтракать, кушать подано, сиятельный господин.

— А на этих «Фигаро» какие даты были?

— Нешто я знаю, какие даты? Мне без разницы, какими датами подтираться! Иди вон у мадам Баллю спроси.

— Ну почему я не сирота?! — не сдержавшись, воскликнул Жозеф.

Тут уж Эфросинья, и без того раскрасневшаяся, побагровела:

— А ты погоди чуток — сиротой и будешь! Я работаю как проклятая, с утра до ночи надрываюсь, из сил выбиваюсь, портки ему стираю, разносолы готовлю, вкалываю, как рабыня, и все ради чего? Чтоб остаться при черепках!