Три кита
Шрифт:
– Посмотрим на твое поведение! Ты мужик – ничо. С понятием. Но какой-то неотесанный…
– Ну, так обтеши!
– Всему – свой черед!..
– Только гляди, ваятель в юбке выше колен, струмент зря не запорти. Я – крепкий орешек!
– Так вот, грецкий орешек! Спускайся во двор. Я тут в тачке сижу, тебя жду. И, поторопись!
– Ты знаешь, твое предложение – очень заманчивое! Только я вот как раз душ принять собрался. Так что, ты на мое общество не рассчитывай. Хоть до утра в тачке своей можешь торчать под моими окнами, а я не выйду, и – все тут!
– Выйдешь, дядя! Выйдешь! А, иначе, я попрошу своего отца… Уволить тебя с работы!
После таких слов, Грохов, едва не рассмеялся прямо в трубку. Нагло и цинично. Но вовремя сдержался.
– Ты – это, серьезно?
– Еще – как!
По сердитым
– Так, что ты решил, дядя? Мир или война?
Спускаясь по лестнице, Грохов с некоторой долей опасения и в то же время сарказма невольно подумал о Никаноре Гомеровиче. Что, если он узнает, что Гаврил знаком с его единственной дочуркой не понаслышке? Грохов даже представил себе лицо Тумского. Но оно не таило в себе никакой угрозы. Наоборот, в губах родителя Анжелы пряталась усмешка, а его пронизывающий взгляд, казалось, говорил ему: «Что, герой, съел? Моя – дочка! Моя – кровь! С ней много не поспоришь! Как она сказала, так все и будет!» Грохов даже невольно тряхнул головой, чтобы прогнать прочь неожиданно возникший перед ним образ Тумского. Вот навязался на мою бедную голову!.. Затем Гаврил подумал о работе. Впрочем, шахта продолжала трудиться в своем обычном режиме. Так, как будто бы ее директором по-прежнему был Горшков. Наверное, такое впечатление создавалось оттого, что Никанор Гомерович поначалу вел себя тихо и неприметно. По крайней мере, Грохову так казалось. Тумский приглядывался ко всему, что происходило на поверхности, ни во что не вмешиваясь. Иногда спускался под землю… Довольно частые утренние совещания в его кабинете, равно, как и почти ежедневные селекторные временно проводил не он, а Рудин. Тумский же, лишь сидел во главе круглого стола, глядя на подчиненных, или же – перед включенным селектором, и слушал, что и как говорят другие. Иногда он задавал начальникам отделов или участков интересующие его вопросы, но – не более того. Это-то всех и настораживало. Уж, лучше бы новый директор в своей привычной манере довольно резко высказывал замечания по работе, расчесывая в хвост и в гриву нерадивых, чем, заняв выжидательную позицию, порой свербел окружающих своим на редкость пристальным взглядом, от которого, казалось, ничего нельзя было скрыть. Каждую планерку он словно гипнотизировал подчиненных, постепенно делая их послушными своей воле. «Что же будет, когда, засучив рукава, он окунется в работу?» – с некоторой долей пессимизма и страха думали угольщики. Но каждый раз в конце совещания, как бы подытоживая все увиденное и услышанное, Тумский одобрительно кивал головой, произнося одни и те же фразы:
– Очень хорошо! Замечательно! Спасибо всем! Все – свободны…
Это несколько сглаживало негативное впечатление, каковое складывалось у людей от молчаливого присутствия Никанора Гомеровича на утренней планерке. И они расходились по своим кабинетам в более приподнятом настроении, чем оно было у них примерно с минуту-другую назад. Вопреки тому, что Тумский являлся полной противоположностью прежнему руководителю, который, не смотря на его вспыльчивость и грубоватость, по мнению горняков, по своим человеческим качествам выгодно отличался от Никанора Гомеровича, что-то заставляло их верить ему и надеяться на лучшее. До сих пор шахта, где они добывали уголь, кто год, кто два, а кто десяток лет или более того, на одну половину принадлежала государству, а на вторую – местной угольной компании. У этой компании часто менялось название, но суть оставалась прежней. Она являлась в основном убыточной. Не жизнеспособной. Частный концерн «Гран-при» после долгих переговоров с бывшими владельцами, в конце концов, недавно приобрел ее и назначил Тумского директором. Однако, отдал бывшим хозяевам шахты пока что лишь часть требуемой суммы. То есть, примерно пятьдесят процентов от всей стоимости предприятия. Остальное было уговорено выплатить ровно через год после того, как новый собственник вступит в свои права. Уж, больно баснословной показалась «Гран-при» сумма сделки.
Выйдя во двор, Грохов увидел все тот же «Лексус». Габаритные огни его как-то озорно поблескивали, словно предвещая поездку, во время
– Привет, дядя! – сказала она, загадочно улыбаясь. – Чего, такой – невеселый?
– Потому и невеселый, что одна нахальная особа очень хочет испортить мне вечер!
– Почему, ты так решил? Может, эта особа как раз планировала сделать все наоборот?
– Неужели? Тогда почему бы ей не найти себе ухажера помоложе? Вздорного и никчемного! Такого же, как – она сама…
За разговором Грохов не почувствовал, как авто плавно тронулось с места.
– Девственника, например!
– Да, папенькиного сыночка! С крутой тачкой наподобие твоей, толстым кошельком и полным отсутствием мозгов!
– Ты хочешь сказать, жизненного опыта!
И Анжела, выехав со двора на автостраду, резко нажала на газ почти до упора… Колеса взвизгнули, и «Лексус», как сумасшедший помчался по шоссе…
– Гм… Ну, вроде того!
– Во-первых, в деньгах я не нуждаюсь!
Продолжая лихо рулить машиной, она зачем-то включила в салоне свет и потянула за золотую цепочку, висевшую у нее на шее.
– Вот видишь этот алмаз?!
Взору Грохова предстал граненый камушек средней величины в серебряной оправе. В свете лампы над головами водителя и пассажира и авто-приборов он феерически поблескивал.
– Отец подарил! – похвастала она, щелкнув выключателем, и, погрузив салон машины в полумрак. – Он долгое время работал управляющим фирмы, владеющей алмазными копями!
– Так, вон оно, что! А я-то думал, почему в горном деле он – ни в зуб ногой! – нарочито громко рассмеялся Грохов.
– Зря, ты – так! Папа в короткий срок сделал ту фирму прибыльной. Точнее, сверх прибыльной!
– Ну, еще бы! Только на угле особо не разживешься! Тут его ждет много сюрпризов!
– Ничего, он справится! И не злорадствуй, пожалуйста! Ведь, на самом деле, ты – хороший дядя!
– Ну, тебе виднее…
– Вот именно! Но ты много о себе не мни! Не в тебе вовсе – дело! Просто я люблю, чтобы все было, по-моему!
– Вот, значит, как! – снова усмехнулся Гаврил. – Облагодетельствовать все-таки меня решила, чтобы я зла на тебя не держал!
– А ты, как думал? А то, еще ляпнешь кому-нибудь, что директорская дочка – дура! Машину водить не умеет! Чуть жизни тебя не лишила!
– Фу, ты, господи! – фыркнул Гаврил. – Дался тебе этот случай! Я, уж, давно забыл про него, а ты – опять за свое!
– А, я – нет!
Машина затормозила возле какого-то кафе, с виду совсем непохожего на прежнее. Уже окончательно стемнело, и его фасад празднично иллюминировал разноцветными огнями. На входе стоял бугай-вышибала. При виде Анжелики он радушно ощерился.
– Чао, Пендель! – коротко приветствовала она.
– Чао, крошка!
– Мой столик накрыли?
– Все, как ты просила, куколка!
– Сенкс!
Они прошли мимо гардеробной, поскольку верхнюю одежду по настоянию Анжелы оставили в машине. Так было больше уверенности, что после вечера, проведенного в кафе, их собственные вещи останутся в целости и сохранности.
Вслед за девушкой Грохов сел за столик и огляделся. Как оказалось, прежде он даже не подозревал о том, что с некоторых пор в его городе имелись подобные заведения. «Отстал от жизни», – про себя вдруг подумал Гаврил. Только можно ли было то, как он жил прежде, назвать жизнью? Анжела, словно прочитав его мысли, снисходительно и немного высокомерно улыбнулась ему. Однако, он имел в виду не совсем то, что она подумала…
12
Татьянка, которая родилась в январе, в самый разгар крещенских морозов, была ребенком крепеньким ладненьким, но до того беспокойным, что частенько закатывала сольные концерты по ночам. Молодая мама не высыпалась и оттого раздражалась на мужа чаще обычного. Однажды утром, встав проводить его на работу, она вдруг ни с того, сего заявила:
– С шахты тебе придется уйти, Гаврил!
Татьянка, которая родилась в январе, в самый разгар крещенских морозов, была ребенком крепеньким ладненьким, но до того беспокойным, что частенько закатывала сольные концерты по ночам. Молодая мама не высыпалась и оттого раздражалась на мужа чаще обычного. Однажды утром, встав проводить его на работу, она вдруг ни с того, сего заявила: