Три комнаты на Манхэттене
Шрифт:
– Послушайте, Гектор! Я знаю, что вы не всегда бываете в нормальном состоянии. Возможно, вы сегодня уже выпили. Но поймите, сейчас не время сидеть взаперти в своей грязной норе! В том, что произошло, есть доля и вашей вины. Если бы вы воспитали свою дочь как полагается…
– Послушайте, Марта, вы меня позвали для того, чтобы ругать?
– Да, если только таким путем вы сможете осознать свой долг!.. Эти дети не несут ответственности… В каком другом доме они могли собираться ночами и вытворять глупости?.. Знаете, о чем я думаю? Действительно ли вы не были в курсе всего, что у вас творилось?.. А теперь
Она так и сказала – «несмотря ни на что!». Сказала, что его жалеют.
– Не знаю, похожа ли Николь на свою мать, но…
– Марта!
– Что?
– Поди сюда…
– Зачем?
Чтобы дать ей пощечину! Он и дал, и сам не меньше сестры удивился своему жесту. И проворчал:
– Поняла?
Впервые с тех пор, как они стали взрослыми, он обратился к ней на «ты».
– Я ведь не интересуюсь ни твоим супругом, ни…
И замолчал. Замолчал вовремя. Неужели же он, который презирает их всех – и этих, и тех, – он, у которого хватило силы восемнадцать лет просидеть в одиночку в своем углу, в своей норе, прибегнет к подобным аргументам? Возьмет да и крикнет сестре, что ее муж, вечно находящийся в разъездах, обманывает жену на каждом шагу, что весь город это знает, она сама это знает и что ее вечные недомогания и плохое здоровье их Эдмона дружно приписывают застарелой дурной болезни?!
Он неуклюже тыкался по комнате в поисках своей шляпы, забыв, что ее взял дворецкий. Марта плакала. Трудно было сейчас представить себе, что обоим уже за сорок, что оба они, что называется, люди рассудительные.
– Вы уходите?
– Да.
– И не дождетесь Эдмона?
– Если будут какие-нибудь новости, пусть придет ко мне завтра утром.
– Вы выпили?
– Нет.
Просто он злился; и особенно его злило, если хорошенько разобраться, то, что впервые он задал себе вопрос: «Почему целых восемнадцать лет я жил как медведь?» Он даже спросил себя, действительно ли в этом повинна Женевьева, то, что она ушла к другому и что он страдал от их разрыва.
Разве в его студенческой комнатке в Париже не царил тот же беспорядок, что и в его теперешнем кабинете, та же подозрительная обжитость? Уже в те времена он жадно вгрызался в книги, целыми часами читал и перечитывал поэтов и философов, с каким-то стыдливым удовольствием принюхиваясь к собственным запахам.
Очутившись в холле, он вырвал шляпу из рук дворецкого, обернулся, снова смерил его презрительным взглядом и тут же подумал: «Интересно, за кого этот тип меня принимает!»
Правда заключалась в том, что он никогда не пытался жить. И понял он это только сейчас, когда вылез из своей норы в город, и, пожалуй, еще удивительнее было то, что ему не хотелось возвращаться домой; он снова принялся бродить по улицам.
Так же как он искоса следил за дворецким сестры, Лурса приглядывался теперь к скользившим мимо теням прохожих, к силуэтам людей, казавшихся особенно таинственными в пропитанной дождем полутьме.
Интересно, что во всем этом узрела его сестрица? Ясно: все, кроме правды. Она сказала, что его, видите ли, жалеют! Считают оригиналом, несчастненьким. Почему уж тогда не просто босяком?
А он их всех презирает, ненавидит, всех подряд! Всех этих Дюкупов, Доссенов,
От его пальто пахло мокрой шерстью, и в бороде, как жемчужинки, поблескивали капли дождя. Когда он добрался до улицы Алье, держась, сам не зная почему, поближе к домам, он решил, что похож на пожилого господина, боязливо пробирающегося в подозрительный притон.
Он прошел мимо пивной. Стекла запотели, но все-таки было видно, как в зале, среди клубов табачного дыма, одни посетители сражаются в бильярд, другие в карты; и Лурса вспомнил, что никогда не был способен вписаться вот так в чужое спокойное существование. Он завидовал этим людям. Завидовал всем, кто жил вокруг него, рядом с ним, завидовал незнакомым прохожим, которые шагали мимо, шли куда-то.
Завидовал Эмилю Маню! Трепещущему, как туго натянутая струна, издерганному, до того нервному, что мучительно было следить за слишком частыми переменами его лица; этому Маню, то говорившему о своей любви, то о смерти, недоверчиво и пристально приглядывавшемуся к Лурса, умолявшему его, готовому тут же вновь перейти к угрозам!
Эмиль Маню с дружками проходил по этим улицам в тот же час. И Николь с ними! День за днем, час за часом они придумывали себе приключения.
А родители тем временем притворялись, что живут, украшали свои дома, заботились о выправке слуг, о качестве коктейлей, беспокоились, удался ли им званый обед или партия в бридж.
Вот Марта заговорила о своем сыне. Полно, да знает ли она его? Совершенно не знает! Не знает так же, как Лурса еще накануне не знал своей дочери!
Дойдя до «Боксинг-бара», он, не колеблясь, открыл дверь и отряхнул мокрое пальто.
Небольшая комната, освещенная неярким светом ламп, была почти пуста. На столике дремала кошка. Около стойки хозяин с двумя женщинами играл в карты; с первого взгляда Лурса догадался, что обе его партнерши принадлежат к той ночной породе дам, которые выползают на улицу только с наступлением темноты.
Никогда он не думал о том, что такие существуют в их Мулэне. Он сел, скрестил ноги. Джо, положив на стол карты и недокуренную сигарету, подошел к нему:
– Чем могу служить?
Лурса заказал стакан грога. Джо поставил воду на электрическую плитку и, пока вода грелась, украдкой поглядывал на клиента. Женщины тоже смотрели на него, посасывая сигареты. Кажется, одна из них собиралась испробовать на Лурса свои чары, но Джо махнул ей рукой, как бы говоря, что ничего, мол, не выйдет.
Кошка громко мурлыкала. В баре было удивительно спокойно. Даже шаги прохожих не были слышны.
– Может, вы хотите со мной поговорить, месье Лурса? – спросил Джо, поставив перед посетителем стакан грога.
– Вы меня знаете?
– Когда вы заходили сюда после полудня, я сразу решил, что это вы. Я ведь слышал, понимаете?
И он машинально кинул взгляд на стоявший в углу столик, за которым, очевидно, и собиралась вся компания.
– Разрешите?
Он присел рядом с Лурса. Женщины покорно ждали.
– Просто удивительно, что полиция до сих пор меня не допросила. Прошу заметить, я к этому делу никакого касательства не имею. Напротив, если кто и мог их утихомирить, так только я один! Но сами знаете, как в их годы…