Три короба правды, или Дочь уксусника
Шрифт:
Перепуганный дворник подхватил лопату и метнулся вниз во дворницкую.
— Да ты как смеешь! — заорал на дворника поляк, спустившись на пару ступенек следом и загородив собою от Мухоморова вид через дверь в подворотню. — Ты знаешь, кто я такой? Я в городской Санитарной комиссии служу! Антисанитарное состояние нарушаешь?! Вот я у вас в доме проверку устрою, то-то твоя хозяйка будет довольна!
Почувствовав, как сзади Артемий Иванович похлопал его по плечу и поняв, что дело сделано, Фаберовский смягчился:
— Вот что, любезный, ступай сей же час на крышу и убери снег, пока еще кого-нибудь не зашибло.
— А
— Пятьдесят лет на свете живу, а не запомню таких морозов, — согласился городовой, хлопая себя по бокам меховыми рукавицами.
— И ведь почитай, третью неделю без передышки жарит, — поддакнул один из извозчиков, не поднимаясь с корточек.
— Замолили, братцы, нынче трактирщики Бога, — сказал второй извозчик. — Сколько за день чая в трактирах выпьешь — страсть просто!
— И дровяники замолили, — сказал городовой. — 50 копеек сажень березовых!
— Мороз дрожжам не помеха, Степан, — Артемий Иванович повернулся задом к огню и задрал на спину полы пальто. — Вспухнет. Вот увидишь.
— Что вспухнет-то? — спросил городовой. — Ежели дрожжи в выгребную яму уронили — точно вспухнут. Вы бы в ассенизационные обозы съездили к золотарям, пусть очистят, пока не поздно. Эй ты, желтоглазый! Ну-ка, свези мигом господ в обозы на Пески.
Стало ясно, что городовой от них так просто не отстанет.
— Это чья карета? Твоя? — спросил Фаберовский у извозчика, натягивавшего рукавицы.
— Нет? А чья тогда? Мы на карете поедем.
Поляк отвел в сторону второго извозчика и после долгих споров — тот решил, что его заставят возить дерьмо, — подрядил за пять рублей на весь день.
— Не видать мне седоков по такому морозу, — вздохнул отвергнутый «ванька». — Самое бы дело сделать еще один конец да в трактир.
Он забрался в санки, хлестнул лошадь и со словами «Ну, ты, живая! Разогревайся!» уехал. Кучер извозной кареты достал из-под козел мешок с соломой и стал менять подстилку на полу.
— Так, значит, в обозы не поедем? — спросил он еще раз, перед тем, как закрыть дверцу.
— В Семеновский полк поедем, — ответил Артемий Иванович. — За любовником ихней жены следить будем. Да что ты, Степан, локтями толкаешься?! Лучше бутылку открывай.
Увязая колесами в снегу и с трудом пробираясь через заносы, в час извозчичья карета добралась до Семеновского плаца. Велев извозчику остановится у полковых ворот на Звенигородской, они поочередно стали прикладываться к бутылочке шустовского коньяка, так, что едва не пропустили момент, когда капитан вышел после банкета в офицерском собрании на Загородный, придерживая рукой шашку на боку.
— Езжай за тем капитаном, — забарабанил в переднее стекло Фаберовский, когда капитан подозвал «ваньку» и покатил в сторону Забалканского проспекта.
Маршрут праздничных визитов капитана был запутанный и хаотичный. Он то и дело останавливал извозчика и исчезал в каком-нибудь доме минут на десять, так что спустя четыре часа в списке посещаемых набралось восемнадцать фамилий. В действительности
Фаберовскому и Владимирову пришлось встать за Зимней канавкой у казарм Преображенского полка, откуда, несмотря на метель, были кое-как видны ворота с калиткой в ограде, ведущие во двор штаба. Здесь капитан пробыл полчаса. Наконец он явился вновь и с трудом взобрался в санки. За целый день визитов он сильно нагрузился спиртным, и теперь едва сидел на узком сиденьице, обхватив круглый предмет, похожий на глобус, руками.
— Может, вас веревочкой подвязать, вашбродие? — спросил извозчик, но капитан ничего не смог ответить. Извозчику с трудом удалось от него добиться, куда же ехать дальше. Сани переехали канавку и покатили мимо поляка и Артемия Ивановича по Миллионной в сторону Летнего сада.
Тут выяснилось, что их собственный экипаж стоит передком не в ту сторону, колеса вмерзли в лужу, которую успела напустить лошадь, шустовский коньяк закончился, а сам кучер, надев на голову своей кобыле торбу с овсом, ушел в буран с ведром за водой.
— Степан, давай за капитаном не поедем, — сказал Артемий Иванович. — Вишь, он домой поехал. Поехали тоже!
— Я полагаю, что он только что был дома, — возразил поляк, очередной раз протирая от снега очки. — Он вышел в другой шинели и без шашки. Да и этот круглый предмет смущает. Может, он бомбу поехал снаряжать?
Фаберовский выпрыгнул из кареты и замахал рукой проезжавшему мимо извозчику. К счастью для поляка и Артемия Ивановича, везший пьяного в дугу капитана, ванька ехал тихонько, боясь вывалить его высокоблагородие из саней, и уже у Фонтанки, в темнеющей снежной мгле они догнали преследуемых.
Когда капитан повернул с Гагаринской на Шпалерную, у них возникло предположение, что он направляется в тот самый дом, где живут Варакута и Череп-Симанович. Артемий Иванович тут же предложил высадиться у кухмистерской и подняться к Владимирову, откуда можно в тепле и уюте наблюдать за домом Варакуты, а заодно и восполнить иссякшие запасы коньяка. Однако извозчик проехал мимо, а капитан даже головой не шелохнул. Миновав Смольный монастырь, санки с офицером съехали по деревянным сходням на невский лед и поехали по отмеченной редкими масляными фонарями дороге, накатанной санями до вокзала Ириновской на противоположном берегу.
На Неве ветер задувал еще сильнее и Сеньчуков проснулся.
— Драндулей, драндулей! — забормотал он. — Подумаешь, цифрой ошибся! Самому тебе драндулей!
Заслышав его бормотание, извозчик обернулся и сказал:
— Рупь накинете, барин, я вам чего скажу… Не-е-ет, полтинничек не сходно будет. Рупь. Мое слово твердо. Если вы оглянетесь, то увидите санки, которое за нами едут. Так они за нами от самого Семеновского полка следуют. Только они сперва в карете ездили, а на Миллионной на санки сменили. Вы в какой дом с визитом пойдете, они тотчас к дворнику, и все про вас расспрашивают. Я, как они в дворницкую зайдут, у ихнего извозчика спрашиваю: что, говорю, баре-то тебе заплатют? А он мне: баре мои развеселые, одна надежа, что в Рождество не обидят.