Три короба правды, или Дочь уксусника
Шрифт:
Был дан третий звонок к отправлению, раздался свисток обер-кондуктора, и поезд тронулся, медленно выползая из-под шатра вокзала под открытое небо. Пристав достал портсигар и закурил, взглядом провожая плывущие мимо вагоны. Встреча в вагоне с отпущенным третьего дня арестантом сильно взволновало его. То, что бывший арестант так откровенно показал свое нежелание общаться с приставом, было вполне объяснимо. А вот второй пассажир в отделении, который без сомнения знал этого арестанта-француза, был ярко выраженным заезжим польским жуликом — типичным мошенником или шулером.
«Что, если эта встреча не была случайной? Этот арестант явно
Еще раз взглянув на исчезающий вдали в снежной пыли хвост поезда с красным флажком на тормозной площадке, он решительно направился к жандарму.
— Любезный, проводи меня к вам в канцелярию.
Жандармы с пониманием отнеслись к просьбе их коллеги из полиции и тотчас телеграфировали на станцию Гатчина требование задержать двух пассажиров, следующих в вагоне 2-го класса поезда № 11, согласно сообщаемым приметам. Дежурный офицер позволил приставу воспользоваться телефоном и позвонить брату в Штаб гвардейского корпуса.
Капитан Сеньчуков сидел в адъютантской боком на стуле и тупо глядел на стопку годовых рапортов из гвардейских частей, лежащих перед ним на столе. Стены кругом были увешаны табелями на востребование денежного и вещевого довольствия. Но ему было не до них. После вчерашнего у него болело все — и голова, и седалище. Седалище — от наказания, которому его подвергли, а голова — от мрачных мыслей.
Долгов у капитана Сеньчукова была тьма, а поступлений — кот наплакал. Жалования он получал 441 рубль, да столовых 420 рублей. Перед лагерем еще выдавали вторые фуражеля — около 150 рублей. Итого, выходило всего около тысячи рублей, при казенной квартире. Он едва сводил концы с концами, из-за чего завтраки у него в семье вообще заведены не были, с утра только чай, часа в четыре после службы обед да вечером чай с холодными остатками обеда. Он безумно завидовал Березовскому, заработавшему на печати мишеней для всей гвардии, и сам старался изобрести что-нибудь этакое денежное. Венцом его творческой мысли была оперативная шифровальная машина, состоявшая из двух пишущих машинок с перемешанными литерами. На одной печаталась отправляемая шифровка, представлявшаяся постороннему какой-то абракадаброй, а на второй получатель перепечатывал эту абракадабру и на выходе получал осмысленный текст. Но эта идея не вызвала ни у кого энтузиазма.
В комнату, насвистывая танец маленьких лебедей, вошел высокий худой генерал с длинными седыми бакенбардами — начальник штаба Гвардейского корпуса Скугаревский. Совсем недавно капитан Сеньчуков благодаря генералу слегка улучшил свое финансовое положение. «Вы, капитан, совсем дошли до ручки, — сказал тогда Скугаревский. — Намедни мыло из умывальни сперли, да в экспедиционном отделении моток бечевки пропал, и все на вас указывают». «Да вы не подумайте плохого, я бечевкой две кровати-«сороконожки» связал», — ответил ему тогда капитан. «Тем более, — сказал генерал. — Сперва «сороконожки», потом на конке начнете ездить, а потом станете денщика просить обеды из казарм приносить. Это мы знаем. У нас в офицерском
— Вы что-то плохо выглядите сегодня, голубчик, — отвлек его от мыслей Скугаревский.
— На вашей должности нельзя болеть. Уж продержитесь до Нового Года. Вот годовой отчет сдадим, тогда и отдохнете.
— Слушаюсь, ваше превосходительство, — вздрогнул Сеньчуков и пододвинул к себе счеты.
Он машинально сдвинул одну костяшку счет — денег у него был всего рубль.
— Не отвлекайтесь, капитан, — опять напомнил о своем существовании начальник штаба. — Вы знаете, мне некем вас заменить.
И Скугаревский вновь засвистел.
— Что бы ни говорили, Чайковский все-таки дивный композитор, — сказал он, подходя к двери из адъютантской.
— Не знаю, — протянул капитан и осторожно потрогал шов штанов сзади.
Тут в комнату вошел дежурный офицер и, спросив разрешения у Скугаревского, доложил капитану Сеньчукову, что его ждут из железнодорожного жандармского управления у аппарата внизу.
— Я смотрю, ваша служба у пана Секеринского движется, — ехидно сказал генерал, глядя, как капитан Сеньчуков несется вниз по лестнице.
— Александр, что ты такое натворил, что даже матушке нет покоя от твоих мазуриков?! — услышал капитан Сеньчуков в трубке голос брата, спустившись в канцелярию к аппарату.
— Я не понимаю тебя, Иван… — встревожился он. — Какие мазурики?
— Только что я посадил мать с Верой в вагон на единственно свободные места, и в том же отделении сидел тот самый француз, которого ты в Рождество велел арестовать и который якобы украл у тебя письмо! А с ним ехал еще один субъект…
— Высокий, в шубе и в очках? — воскликнул капитан.
— Да, он самый.
— Так они ехали в Гатчину?! А бомбы при них были?
— Ты псих, Александр, какие бомбы?! Разве для того, чтобы шантажировать тебя украденным у тебя письмом, нужны бомбы?
— У них было что-нибудь в руках? Саквояж? Жестянка какая-нибудь? Шляпная коробка?
— Хм… Да, что-то стояло у француза в ногах… Вроде небольшой баклаги, в которых чухонки молоко развозят…
— Вот! А ты его отпустил! Если с Государем что-то случится, вся кровь его падет на тебя! Капитан Сеньчуков бросил рожок с наушником и побежал в гардероб за шинелью. Влезая на ходу в рукава, он выскочил из Штаба на Дворцовую площадь и, взрывая снег сапогами, понесся на набережную к великому князю.
— Так что ты мне хотела сказать? — спросила генерал-майорша у Веры, едва только поезд отошел от дебаркадера.
— Представляешь, что мне Настасья перед самым отъездом рассказала? — сказала та.
— Арестант-то рождественский, свиное рыло, знаете кто, маменька? Тот самый учитель рисования, из-за которого папенька пострадал!
— Положим, папенька твой, Царство ему Небесное, пострадал не из-за учителя, пострадал он из-за своего… Тот самый?! Да неужто жив?! — генеральша перекрестилась. Артемий Иванович еще сильнее втянул голову в телячий воротник и натянул шарф чуть не до глаз.