Три короба правды, или Дочь уксусника

Чернов Светозар

— Требую отдать мне Бухарскую звезду! — сказал тот, поеживаясь с закрытыми глазами.

Фаберовский поставил рядом с кушеткой ведерко и повернул Артемия Ивановича на бок.

— Держите его за плечи, — велел он кухмистеру, а сам взял Артемия Ивановича за волосы, окунул лицом в ледяную воду и держал так, пока тот не стал пускать пузыри.

— Ты что, Степан, совсем сдурел? — Артемий Иванович вырвался из рук поляка и схватил пустую бутылку за горлышко. — Отойди от меня, псих ненормальный, а то я тебя ударю.

— Ну вот, очухался, — Фаберовский устало сел

рядом на кушетку.

— Ах, Артемий Иванович, когда вы шли по проходу, я так боялась, так боялась! — запричитала жена кухмистера, входя в аванложу.

— Чего же вы боялись, пани Агриппина? — спросил поляк, вытирая мокрые руки салфеткой.

— Что на него паникадило это огромное упадет. Они так громко кричали, что даже через музыку было слышно.

— Вытри рожу, пан Артемий, — сказал Фаберовский.

Артемий Иванович обтерся салфеткой и, поджав обидчиво губы, вышел в ложу к невесте. В голове у него гудело и стреляло, в глазах двоилось и кружилось. Он скользнул мутным взглядом по балконам и галереям, придерживаясь за стулья, чтобы не качаться, и наискосок в ложе ярусом ниже, прямо под уксусником и его дочерью, заметил капитана Сеньчукова. Сеньчуков тоже заметил Артемия Ивановича, судорожным и лихородочным движением поднял револьвер и направил его в сторону ложи кухмистера. Артемий Иванович инстинктивно качнулся за невесту и спрятался там, встав боком.

— Ах, какой вы проказник! — сказала Глафира кокетливо.

Кухмистер поманил к себе из ложи Василису и закрыл за ней дверь в ложу, подмигнув поляку.

— Дело молодое-с, не будем мешать.

— Они же там на публике! — зарделась Агриппина Ивановна.

Из ложи донеслись какие-то подозрительные скрипы, пыхтение Артемия Ивановича и полный страсти его голос сказал:

— Да стойте же прямо, Глафира Петровна! Делайте вид, что ничего не происходит.

— Да как же я могу делать вид, что ничего не происходит, — отвечала Глафира, — когда вы ко мне так прижались и трясетесь, как в лихорадке.

Кухмистер переглянулся с женой.

— Так-то оно крепче будет, — сказал он жене. — Скоро и внуки, с Божьей помощью, пойдут.

— Да вы белены объелись! — вскочил Фаберовский. — Какие, к черту, внуки!

Он бросился к ложе, распахнул дверь и услышал, как за портьерой Артемий Иванович сказал:

— Фу, ну, вот и все. Экая у вас корпулентность приятная и обширная. Пойдемте к родителям.

Фаберовский отодвинул портьеру и столкнулся с Артемием Ивановичем.

— Что происходит? — спросил он.

— Там в ложе капитан Сеньчуков, — зашептал Артемий Иванович поляку, цепляясь ему за лацканы сюртука. — Хотел меня застрелить. Он и сейчас там в ложе. Но вот тот генерал пришел. Вишь, какая оглобля. На полголовы тебя выше. И говорит так сердито: «Что вы делаете в моей ложе, капитан?».

Поляк отцепил Артемия Ивановича, быстро вышел в ложу и взглянул в указанном направлении. Сеньчуков стоял спиной к залу, держа руку с револьвером за спиной.

— Хотел вам урезать наградные, но теперь совсем не дам, — сказал капитану генерал сердито. — Что у вас с правой рукой? Отсохла?

Держать руку за спиной в присутствии командира никакими уставами не предусмотрено.

Капитан положил револьвер на барьер и осторожно вытянул правую руку вдоль туловища.

— Вы решили распространить ваше сотрудничество с охранным отделением и на меня?! Убирайтесь отсюда! Вы меня слышите?!

Капитан неловко оглянулся, чтобы бросить взгляд в ложу кухмистера, револьвер соскользнул с барьера и упал в партер. Капитан опрометью бросился вон.

Фаберовский вернулся в аванложу.

— Ваше дочка — такое сокровище, — говорил Артемий Иванович кухмистеру, сидя на диване. — Только я совсем обессилел после всего этого. Мне бы вздремнуть после всех этих страстей. Вот после таких мгновений и понимаешь, как хороша жизнь, а, Глафира Петровна?

Та засмущалась и пошла красными пятнами.

— Должно быть, я Его Высочество смутил. С моей стороны было, конечно, бестактно. Бестактно напоминать ему при всех о том, что произошло между нами той ночью. Но я ведь только хотел сказать ему, что уже и первый сюжет для нашей мастерской готов. — Артемий Иванович обернулся к Фаберовскому. — Я решил, Степан, с твоей барышни охранительный жизнеутверждающий портрет написать. «Курсистка на виселице во дворе Шлиссельбургской крепости». Слушай, а мне звезду Бухарскую дали? Я что-то не помню.

— Не дали тебе ничего! Сказали, что пьяным мордам не дают, — огрызнулся Фаберовский.

Куда направился капитан Сеньчуков, когда генерал выставил его из ложи? Может быть сюда? И есть ли при нем еще какое-нибудь оружие? Не обращая внимания на семейство кухмистера, поляк достал из кармана штанов револьвер и заткнул его за пояс. Потом приоткрыл дверь в коридор променуара и выглянул наружу. Капитана Сеньчукова среди гуляющей публики не было. Зато его сразу заметила Варенька.

— Я вас не дождалась, решила сама прийти, — объявила она ему, сияя. В руках у нее была початая бутылка шампанского и пустой бокал. Фаберовский закрыл за собой дверь ложи и отнял у нее бутылку.

— Варенька, и давно вы так бродите по театру с бутылкой?

— Как вы ушли. Мне стало скучно. Я сперва с жандармами выпила, а потом вас пошла искать.

— Что, и жандармы пили?!

— Нет, я одна пила. Им на службе не положено. Можно, я вас поцелую?

— Не стоит. Идите в ложу. Только что пытались убить пана Артемия.

— А вы, граф, оказывается, предпочитаете общество пьяных курсисток?

Фаберовский обернулся. Позади него стояла приставша Сеньчукова под руку с отцом.

— Что такое?! — спросил он, закипая.

— Граф, мне нужно сказать вам пару очень важных слов, — сказала Сеньчукова и, взяв поляка за рукав, решительно повела его за собой. Варенька тотчас схватила Фаберовского за другой рукав.

— Сударыня, куда вы его ведете?! Сегодня это мой кавалер!

— Кто это, граф? — презрительно спросила приставша.

— Вы раздерете сейчас мой единственный гарнитур! — вспылил поляк, выдергивая рукава у соперничающих дам. Едва затянувшаяся рана на спине заныла.