Три короба правды, или Дочь уксусника

Чернов Светозар

— Ах! — всплеснул руками Артемий Иванович. — Ну, чисто голубки.

— Вот что, Луиза, — сказал поляк, которому было недосуг, хотя он уже принюхался. — Раз дело сладилось, оботри своему благодетелю рыло, и я поведу его в баню отмывать.

Директору Департамента полиции П. Н. Дурново

Ваше превосходительство Петр Николаевич.

В воскресенье состоится крестный ход из дворцового собора

на Иордань. Священник о. Серафим Свиноредский обратился ко мне с просьбою ходатайствовать о разрешении присутствовать на торжестве освещения воды, организованном его прихожанами. Со своей стороны я не вижу препятствия к этому благому делу, каковых, я надеюсь, и вы не усмотрите.

Душевно уважающий и преданный

К. Победоносцев

4 января 1893 г.

* * *

Взяв в новоотремонтированных Волковских банях, принадлежавших теперь г-же Прясловой, отдельный номер, они провели в нем часа два. Банщик парил Артемия Ивановича до тех пор, пока тот не почувствовал себя трезвым. Фаберовский из-за раны на спине париться не решился, вместо этого он долго и тщательно тер себя жесткой лубяной мочалкой в мыльне. Ему было противно представить, что уже сегодня вечером он может оказаться в морге грязным и в заношенном исподнем.

— Ты, Степан, не усердствуй, — сказал Артемий Иванович, очередной раз входя в мыльню после парной. — А то еще раньше вечера помрешь. У нас в семье такой случай был: дядя мой, Поросятьев, мыл голову в шайке, и захлебнулся, едва откачали.

— Это как это захлебнулся?

— Он, вишь, боялся, что пока моет голову, мыло его уведут, и взял кусок в зубы. В шайке-то мыло выскочило, он пытался поймать его ртом, не вынимая намыленной головы из шайки, так чуть Богу душу и не отдал.

— Не семья, а шоу уродов какое-то, — проворчал Фаберовский, однако больше в тот день голову в шайке не полоскал.

Одежду поляк с Артемием Ивановичем отдали в стирку. Ждать ее обратно пришлось долго, так как платье Артемия Ивановича постирали, отутюжили, но потом понюхали и снова отправили в стирку, за что пришлось доплатить еще копейку. Наконец они вышли на двор, помолодевшие и похорошевшие — краше только в гроб кладут.

— Уф, рай красный! — сказал Артемий Иванович. — Как заново родился. Так, вот это мне нужно.

Он вцепился руками в жестяной лист, прибитый к стене над желтым ледяным наплывом, и стреском отодрал его. На листе было написано: «Останавливаться за нуждою запрещено».

— На что тебе? — спросил поляк.

— На спину подложу. До сих вся спина в синяках.

И ведь врал, сучий потрох — только что Фаберовский видел, что никаких синяков на спине у Артемия Ивановича не было.

— Собираясь утром в драку, облачил в доспехи сраку, — сказал ехидно поляк, направляясь на улицу. — Ну, и где мы будем брать закладку?

— Да вон, у «Медведя» лихача возьмем, какой понравится. Чего нищенствовать! Вон они выстроились.

Вдоль тротуара у входа в ресторан «Медведь» стояла вереница

собственных саней и лихачей. Сами лихачи и жирные щекастые кучера важно прохаживались по панели и обсуждали своих господ.

Фаберовский с Владимировым прошлись вдоль ряда, внимательно разглядывая извозчиков и закладки. Один из них особенно понравился Артемию Ивановичу, солидный, в обшитом соболем армяке, в бобровой шапке, опоясанный кожаным поясом с серебряными бляхами, в рукавицах из белой оленьей замши. Однако для верного подхода к неприступному величественному лихачу Артемий Иванович выбрал самого молодого и скромного, явно недавно вступившего в эту касту.

— Послушай, любезный, — дружелюбно обратился к нему Артемий Иванович.

— Кто таков вон тот лихач в бобровой шапке?

— Терентий Ухабов, вашество.

— Он кого ждет, или просто стоит?

— У него завсегда своя штучка, он каждый день ее возит с господами офицерами то сюда, то в «Аркадию». Кавалеров марьяжит она — будьте нате!

— А ты сам кого-нибудь ждешь?

— Нет-с, в очереди стою.

— Тогда ухабовская «штучка» на сегодня твоя, мы его забираем, — сказал Артемий Иванович. — А если кто поперед тебя полезет, скажешь — я велел ее к тебе посадить.

И он решительно направился к Ухабову и забрался к нему в сани.

— Занят, — сквозь зубы сказал лихач, даже не оборачиваясь.

— Мы тебе освобождение на сегодня выписываем, — сказал поляк, тоже залезая в санки.

Ухабов недоуменно оглянулся.

— Может, господа желают, чтобы я городового кликнул?

— Желают, — нагло сказал Артемий Иванович.

— Иван Силыч, извольте подойти сюда. — Лихач повелительно поманил пальцем заиндевевшего городового. — Надо бы господ ссадить да до участка с ними прогуляться.

— Что вы безобразите, господа? — начал городовой, грозно шевеля обледеневшими усами. — Извольте покинуть экипаж и следовать за мной.

— Да ты хоть знаешь, с кем ты в таком тоне смеешь разговаривать, чучело гороховое?! — повысил голос Артемий Иванович, поправляя зажатую подмышкой жестянку. — На вот, читай, если грамотен.

Открытый лист произвел на городового устрашающее впечатление. Он побагровел и развел руками:

— Терентий Павлович, ничем не могу-с…

— Вот что, Иван Силыч, — сказал Артемий Иванович, выбираясь из санок. — Садись на мое место и доставь-ка господина лихача на Гороховую. А мы следом на одном из этих подъедем.

Городовой покорно полез в сани к Ухабову.

— Господа, не погубите, — вдруг неожиданно плаксивым голосом сказал лихач. — Ежели чего надо, за мной дело не станет.

— Городовой, выметайся, — велел Артемий Иванович. — Иди дальше тумбу изображать.

Городовой сделал под козырек и испарился. Артемий Иванович закурил и вернулся на сидение рядом с поляком.

— Что вы хотите от меня, господа? — спросил лихач.

— А хотим мы от тебя, Терентий Ухабов, — сказал Артемий Иванович, стряхивая пепел в пепельницу, висевшую сзади у лихача на поясе, — закладку твою на сутки, со всею сбруею и твоим лихаческим прибором.