Три круга войны
Шрифт:
— Лучше…
— Фамилию свою п-помнишь? — старший лейтенант слегка заикался.
— Помню… Гурин…
— Откуда и к-куда вы ехали?
— Не знаю…
— Как?
— Я ехал из Ландсберга в Дразикмюле. А они — не знаю. Они догнали меня на дороге, я попросился подвезти. Они взяли.
— Кто они? С-сколько вас было в машине?
— Их двое. И я…
Старший лейтенант взглянул на стоявшего рядом капитана, потом снова обратился к Гурину:
— Кто они-то?
— Не знаю… Майор и шофер.
— И что п-произошло в машине?
— Ну, майор сначала спрашивал, куда я еду, зачем… А потом вдруг
— Значит, г-говоришь, майор с-с вами ехал?
— Да…
Старший лейтенант снова взглянул на капитана. Тот молча листал гуринскую красноармейскую книжку. Что это именно его книжка — Гурин узнал ее точно: она у него была обернута в «серебряную» бумагу. В такую же «серебряную» бумагу обернут и комсомольский билет, который, к удивлению Гурина, тоже был в руках капитана. Полистав документы, капитан присел на корточки и стал уточнять подробности: из какой части Гурин, кем служит, куда едет, зачем, фамилии комбата, замполита.
— Подняться можешь? — спросил капитан и тут же позвал рукой кого-то. Подбежали два солдата. — Помогите подняться старшему сержанту, — приказал он, а сам отошел в сторонку.
Солдаты взяли Гурина под руки и помогли подняться на ноги. Ему опять стало нехорошо, перед глазами все поплыло, голова повисла. Старший лейтенант быстро сунул ему под нос нашатырную ватку, Гурин взбодрился. Солдаты подвели его к капитану. Он стоял возле перевернутой вверх колесами машины и смотрел вниз. Гурин во все глаза пялился на «эмку» и недоумевал: «Неужели это та самая машина, в которой мы ехали? Неужели так может помяться железо?»
— Кто это? — спросил капитан. Только теперь Гурин увидел лежащего на земле шофера. Он лежал навзничь, губы у него посинели, гимнастерка на животе была пропитана кровью.
— Шофер… — сказал Гурин.
— Как его зовут?
— Не знаю.
— Ну, а где же майор?
Гурин двинул плечами, попытался оглядеться вокруг, но шея не поворачивалась.
— Не знаю…
— А был он? Точно помнишь?
— Как же!.. Был.
— Какой он из себя, в чем одет?
— Толстенький… В хромовых сапогах, в темно-синих галифе… Гимнастерка зеленая, фуражка с блестящим козырьком…
— М-да, — проговорил капитан. — Ну ладно. Ведите в машину, — приказал он солдатам.
Они медленно вышли на шоссе, здесь стояло несколько машин — два «виллиса», одна немецкая «BMW» и крытый грузовик, — солдаты помогли Гурину забраться в «виллис», а сами остались стоять рядом. Минут через двадцать к машинам подошли все остальные, и они поехали в Лукац-Крейц.
В город приехали — солнышко уже было на закате. Садилось оно огромным красным диском, и небо было багровым. Это Гурин успел увидеть, пока сидел в «виллисе» во дворе какого-то здания, пока его спасители куда-то ходили и что-то выясняли. Вскоре его повели в дом, провели длинным коридором и ввели в небольшую комнату. По предметам, по запаху он сразу признал в ней санчасть. Не успел Гурин усесться на стул, как в комнату вошла, вся в белом, сестра и молча принялась разматывать бинт с его головы. Размотав его и скомкав, бросила бинт
Стоявший у двери солдат кивнул:
— Пойдемте, — и пошел вперед. Вывел Гурина в коридор, открыл дверь в комнату напротив перевязочной. Здесь стояла койка, застеленная серым одеялом, тумбочка и стул. — Раздевайтесь и ложитесь, — и вышел, закрыв за собой дверь.
Гурин с трудом разделся, потому что не мог ни нагнуться без боли, ни разогнуться, лег на жесткий соломенный матрац и уставился в потолок. Все случившееся сегодня представлялось ему странным и непонятным, словно и было это не с ним, а будто видел все это он то ли в кино, то ли в кошмарном сне…
Часа через полтора другой солдат, в нечистом халате, принес ему ужин, Гурин спросил у него, где находится туалет, солдат нехотя буркнул что-то ему в ответ и указал рукой в дальний угол, а сам тут же вышел, щелкнув дверным замком. Гурин взглянул в угол — там стояла параша, глянул на окно — там была решетка из толстых прутьев, и ему сразу расхотелось в туалет. К еде он тоже не притронулся. Самые мрачные мысли заполонили голову:
«Значит, будут судить: убил человека… А ты что же, думал, так легко оправдался? „Бандиты…“ Ударил-то майор, а ты убил шофера… Но почему майор ударил? И куда он девался?.. Все, жизнь теперь пропала… Домой сообщат, маме: „Осужден“. Стыд-то какой, позор какой на ее голову! И Алешке с Танькой теперь стыдно будет друзьям в глаза смотреть…»
Этими тревожными мыслями он маялся всю ночь. Утром к нему пришел вчерашний старший лейтенант. Хотя и был он без шинели и без фуражки, но Гурин все равно его узнал и почему-то обрадовался, как родному: он дольше и мягче других разговаривал вчера с ним. Старший лейтенант подвинул стул, сел, положив локоть на тумбочку. Чернявенький, с крупными, близко посаженными, немного раскосыми глазками, с длинным крючковатым носом и двумя резкими вертикальными линиями у рта, он выглядел сейчас злым и жестоким. Однако, помня его вчерашнего, Гурин улыбнулся ему, как доброму знакомому.
— К-как с-самочувствие? — спросил старший лейтенант.
— Болит все, особенно шея и голова, повернуться больно, — пожаловался Гурин.
— Н-ничего, заживет, — успокоил он и, не меняя голоса, а только чуть прикрыв веки и вытянув подбородок, спросил: — Ты хорошо п-помнишь, что вчера п-произошло?
— Да.
— Кто еще был в м-машине, кроме тебя?
— Шофер и майор.
— Майор… К-какой он из себя?
— Толстенький…
— Приметы, особенности к-какие-нибудь з-запомнил? Родинку на щеке или еще что-н-нибудь особенное?
— Никаких родинок не заметил. Голос у него тихий, вроде как у бабы… Ну, не тихий, а такой слабый какой-то.
— Так. Еще что ты з-заметил в нем особенного?
— Когда улыбается, губы у него как-то посередине сжимаются, а по краям расширяются, рот получается восьмеркой.
— Так. Еще что?
— Больше ничего…
— Ты где с-сидел?
— Впереди. Рядом с шофером.
— У тебя вещи были?
— Вещмешок… Когда садился в машину, я бросил его себе под ноги.
— Что б-было в вещмешке?