Три круга войны
Шрифт:
Стычка со старшиной подействовала угнетающе. Скукожился Гурин, словно из него воздух выпустили. Скажи ему Гурин, что он сочинял антифашистские стихи, что помог бежать пленному Косте, что собирал в поле листовки и разбрасывал их в поселке, что скрывался от разных работ и мобилизаций, что у него не было дня без риска, что голодали… Скажи обо всем этом такому — на смех ведь подымет. Он же ничего не знает, сам подобного не пережил. Усвоил одно: «Сидел под маминой юбкой», был в оккупации, — значит, нет ему веры…
Неизвестно, чем бы закончилась эта свара Гурина с Грачевым, если бы в тот же вечер не подняли новичков по тревоге. Их построили в одну шеренгу, сделали поименную
Закончив проверку, лейтенант спрятал список в полевую сумку, сказал солдатам:
— Моя фамилия Иваньков. Федор Васильевич. Буду вас сопровождать до части. У кого есть какие претензии? — спросил он. — Может, ботинки дырявые, или жмут, или велики? Может, кто недополучил чего?
Солдаты молчали, и тогда Грачев подал голос:
— Да че тут спрашивать? С обмундированием полный порядок: все новенькое, с иголочки!
— Если ботинки жмут или очень просторные — говорите сразу, не стесняйтесь, — продолжал лейтенант, не глядя на Грачева. — Обращаю особое внимание на обувь потому, что ноги надо беречь. В плохо пригнанной обуви далеко не уйдешь. А всякие там мозоли, натертости солдату не прощаются. Какой же это солдат, толк от него какой, если он ноги натер? Портянки все умеете наматывать? — спросил он. — Кто не умеет? Не стесняйтесь, говорите.
Солдаты как-то неловко заулыбались — ну, подумаешь, портянками пользоваться, — кто ж этого не умеет, премудрость большая! И никто не признался в этом, стояли, переступали с ноги на ногу, словно прощупывали, на месте ли их портянки. Но лейтенант не поверил, вызвал из строя ближайшего к себе солдата, посадил на траву и приказал снять ботинки. Тот, подавляя смущение, стал разуваться. Размотал обмотки, развязал шнурки, наконец добрался до портянок. Вытащил ногу из ботинка и поднял ее.
— Показываю, как правильно наматывать портянки, — сказал лейтенант и, взяв солдата за ногу, размотал портянку. — Крайние, подойдите поближе. Смотрите. Всем видно? — Он ловко поддел короткий уголок портянки под ступню, натянул туго и, крепко обернув вокруг пятки, завернул конец вокруг щиколоток. Обхватив ногу левой рукой, правой он ласково огладил ее. — Вот. Никаких складок. Нога должна быть как куколка. Надевайте ботинок, — сказал он солдату, придерживая конец портянки. — Даю пять минут сроку — всем переобуться: дорога предстоит длинная.
— Ну как, лейтенант, все в порядке? — нетерпеливо спросил Грачев.
— Все, — сказал лейтенант.
— Воинство что надо! Особенно вон тот, — указал старшина на Гурина. — Шустер! Того и гляди…
Лейтенант, будто не слышал его, скомандовал:
— Равняйсь! Смирно! Напра-а-во! Шагом марш! — и сам поспешил в голову колонны.
Второй эшелон
А мимо, обгоняя колонну, мчались машины, в машинах ехали солдаты, веселые и озорные, кричали пешим:
— Не пыли, пехота!
— Эх, люблю пехоту: сто верст прошел и еще охота!
Хорошо им шутить, сидя в кузове.
Машины, машины с людьми, с грузами. А были среди них и совсем пустые, могли бы и подвезти… Смельчаки или нетерпеливые выскакивали из колонны, догоняли попутку, цеплялись за борт. Но лейтенант строго пресекал такую вольность, возвращал всех ретивых обратно в строй, грозя суровым наказанием. И это Гурину казалось странным и непонятным. Но, наверное, так надо. Надо для дела, для войны. А раз надо, значит, надо подчиняться…
Одна мысль, как молитва, билась в воспаленной голове Гурина: хотя бы не оказаться слабее других, хотя бы вынести все это и не раскиснуть. Не заметили бы окружающие его усталость. Он должен быть сильным, выносливым, иначе зачем он здесь?..
И вдруг понеслась по колонне из головы в хвост спасительная команда:
— При-и-ва-ал!
Повалились все на жухлую, пыльную траву, позадирали ноги, положили их поверх вещмешков — пусть кровь отхлынет.
Пить хочется, глоток бы водички — холодненькой, прозрачной. Не додумался взять с собой. И вдруг откуда ни возьмись какая-то тетка — беженка, видать, — предлагает:
— На вот, солдатик, попей, — и она выпрастывает из сумки большую зеленую бутылку с водой. — Попей, еще холодненькая. Нарочно полотенцем обмотала, чтобы не скоро нагрелась.
Гурин с радостью берет бутылку, прикладывается к ней с жадностью, пьет большими глотками.
— Не пей! Не пей! — кричит издали лейтенант. Подошел поближе. — Зря, мамаша, — упрекнул он женщину. — Губите сына. — Он думал, что это мать Гурина.
— Как же это? — растерялась она. — Вода хорошая — из кринички, сама набирала. И бутылка чистая, мыла как следует.
— Не в том дело. В походе надо стараться как можно меньше пить. Вода расслабляет организм, потеть будет больше и быстро устанет, — объяснил лейтенант и тут же повысил голос, чтобы все слышали: — Товарищи, старайтесь воды не пить. Горло пополощите, и все. Перетерпите, потом охота пропадет. Чем больше будете пить, тем больше жажда будет мучить. Лучше возьмите кусочек хлеба, посыпьте солью и пожуйте. Жажда пропадет.
Женщина внимательно слушала, кивала согласно, но совет о хлебе с солью встретила с недоверием:
— Не может быть. От соленого всегда пить хочется… А насчет воды, наверно, правда. Разгоряченным коням тоже воды не дают.
— Подъе-е-ем!
— Кончай ночевать!
— Старшие групп, проверьте людей.
— Смирно! Шаго-ом арш!
Шли весь день и почти всю ночь. Шли быстро, привалы были редкими и короткими. Вдоль колонны то и дело передавалось: «Не курить!», «Не шуметь!»
И от этой торопливости и затаенности, во время которой только слышно было шарканье многочисленных подошв, в душу Гурина закрадывалась беззащитная тревога. Шли без оружия, а впереди все сильнее и сильнее погромыхивало, и красное зарево передовой уже не только не гасло, но с каждым километром все больше и больше разгоралось.