Три лица Януса
Шрифт:
— К пулемету пойду.
Женщина развернула складки платка, сунула руку за пазуху и вытащила длинный кинжал.
— Еще не хватало, чтоб вместе с нами гибли женщины, — сердито сказал Лапиньш. — Или у нас мало смелых мужчин?
— Разреши мне пойти, командир, — повторила она. — Женщину они не тронут. Не догадаются, зачем к ним иду.
— Верно она говорит, товарищ Лапиньш, — сказал один из горцев. — Здесь пройдет только женщина…
В это время показался в толпе бойцов Ахмед, он уходил перевязать голову, ушибленную при падении
— Муслимат!
Женщина обернулась, увидев мужа, смутилась и спрятала оружие на груди.
— Ты знаешь ее, Ахмед? — спросил Лапиньш.
— Это жена моя, командир… Муслимат.
— Жена? А ты знаешь, что она предлагает одна снять пулеметчиков в ущелье?
— Если моя жена так говорит, значит, сможет, — сказал Ахмед.
Он повернулся к Муслимат.
— Я знаю, что ты сумеешь подойти к ним близко, — заговорил он с ней на родном языке. — Но скажи мне, Муслимат, не дрогнет ли у тебя рука, когда ты станешь убивать их? Это ведь не женское дело, убивать…
— Не дрогнет, Ахмед.
— Тогда иди. Наш сын Сиражутдин находится в надежном месте?
— Да, он у твоей матери, Ахмед.
— Тогда иди, Муслимат. И да поможет тебе аллах…
Он повернулся к Лапиньшу.
— Эта женщина пройдет, командир. Разреши ей…
— Хорошо, — поморщившись, сказал Лапиньш. — Только не по дороге же тебе идти…
— Да, командир, я пойду с другой стороны, — ответила Муслимат. — Когда все будет готово, я крикну вам и махну со скалы платком.
Весь отряд, сидя в седлах и изготовившись к решительной атаке, терпеливо ждал сигнала.
Лапиньш смотрел на часы и тихонько ругал себя по-латышски за то, что согласился отпустить Муслимат.
— Надо думать другой вариант, — сказал он, поворачиваясь к начальнику штаба.
И вдруг один из наблюдателей крикнул:
— Платок! Платок вижу! Белый! Эгей!
Из ущелья донесся женский крик.
— Вперед!
Лавою вырвались конники из-за скалы и понеслись к ущелью.
Пулемет молчал…
Оглушительное «Ура!» разорвало горный воздух и, отразившись о стены ущелья, многократным эхом прокатилось по горам.
— Ура!
…Когда окончился бой, Лапиньш попросил привести к нему Муслимат.
Он вышел с нею и перед строем бойцов крепко, по-мужски пожал ей руку.
— От имени революции объявляю этой смелой женщине благодарность… Спасибо, Муслимат!
В это время из стоявшей поодаль толпы пленных белогвардейцев вырвался офицер, обросший рыжей щетиной, без фуражки, с оборванным погоном на левом плече. Он выхватил из-за пазухи пистолет. Все замерли от неожиданности, и только Лапиньш, стоявший к офицеру боком, ничего не видел и приветливо улыбался Муслимат.
Она вдруг бросилась командиру на шею, и тут грянул выстрел.
Белогвардеец завалился на бок. Рука его с пистолетом вздернулась, и палец на спусковом крючке,
Военный фельдшер Иоганн Шванебек, примкнувший к революции и сражавшийся за нее в рядах латышских стрелков, на ходу засовывая в деревянную кобуру дымящийся маузер, бежал к Лапиньшу, державшему на руках неподвижное тело Муслимат.
С другой стороны вытянув руки, спотыкаясь, неровной походкой, будто слепой, двигался Ахмед…
Арвид Вилкс поправился быстро. Вскоре он мог уже принимать участие в боевых операциях отряда.
Потерявший жену Ахмед не отходил от своего друга. Он перестал разговаривать, весь высох, почернел и преображался только в бою. Тогда вселялась в него страшная неведомая сила, молнией метался Ахмед среди врагов, сокрушал их не знающим пощады клинком.
А после боя, когда напряжение падало, Ахмед сникал, замыкался, и только Арвид Вилкс мог добиться от него слова.
— Он ищет смерти, — говорил Вилкс Лапиньшу о своем друге. — И потому нарочно бросается под пули… А смерть будто боится джигита, прячется от него.
Но однажды в одной из последних операций «косая» не сумела увернуться, и пришлось ей поцеловать Ахмеда.
Когда начальника разведки позвали к другу-побратиму, тот уже умирал. Он увидел Арвида и знаком попросил наклониться.
— Ухожу, брат, — прошептал Ахмед. — Аллах позволил мне снова встретиться с Муслимат… Прошу тебя…
Ахмед попытался приподнять голову.
— Не надо об этом говорить, Ахмед. Лежи спокойно, — сказал Вилкс.
— Прошу… сын мой… Сиражутдин… Брат, пусть он будет твой сын…
Ахмед задвигал рукой, нащупал ладонь Арвида, с силой сжал ее, и это было последним его движением…
Когда полк латышских стрелков выполнил свою задачу в Дагестане, вместе с приемным отцом уехал в Россию и шестилетний Сиражутдин.
Арвида ждала в Москве Велта, его невеста. Они вскоре поженились, и «Орел Аравии», так переводится с арабского имя Сиражутдин, стал их сыном. Но дома и в школе его звали попросту Сережей, а фамилию парнишка носил двойную: Ахмедов-Вилкс.
Позднее появились у него две сестренки: Индра и Анита. Семья Вилксов была дружной. Сережа знал все о своих настоящих родителях. Арвид часто рассказывал ему о Муслимат и Ахмеде. И Сиражутдин никогда не чувствовал себя чужим в этой латышской семье. Когда выдавалось у Вилкса свободное время, они ездили вдвоем в Дагестан, где бывшие красные партизаны устраивали в честь латышского гостя и сына Ахмеда большое празднество.
Шли годы. Арвид Вилкс служил в IV (разведывательном) управлении Генерального штаба Красной Армии, которым с 1924 года руководил Ян Карлович Берзин, настоящий дзержинец, член партии большевиков с 1905 года. Отец часто неожиданно исчезал из дома, не подавая о себе вестей, такая у него была работа, а дети учились. Велта хлопотала по хозяйству и в библиотеке, которой она заведовала.