Три льва
Шрифт:
Собесский задумчиво дергал себя за усы. Он понимал: Кмитич прав.
— Верно, — кивали головами и некоторые русинские полковники. Но только не Яблоновский.
— Пан Кмитич, — распушил свои пшеничные усы Яблоновский, — я уважаю и чту вашу доблесть и мудрость командира, но вы, верно, забыли, что у Гусейн-паши в городе тридцать пять тысяч солдат! А вы предлагаете прийти под стены Хотина с тридцатью тысячами! Даже меньше, чем у обороняющихся турок! Да они просто выйдут за стены города и битву нам ученят на равных!
— Пан гетман, — вновь улыбнулся
Потоцкий тихо захихикал. Яблоновский вспыхнул красной краской. Кмитич говорил дело.
— Но нам не раз докладывали, что турок именно столько! Тридцать пять тысяч! — оправдывался русский гетман.
— Скорее всего, у Гусейн-паши столько и есть, — кивнул Чарнецкий, — но в самом городе больше десяти тысяч он не разместит. И вот тут-то следует вспомнить слова одного перебежчика о том, что турок в городе, в самом деле, не более десяти тысяч человек. Вот этой информации я верю полностью!
— Верно говорит пан Кмитич, — задумчиво произнес Собесский, — Хотину не уместить тридцать пять тысяч турок плюс собственные жители. Никак! Город не коровий желудок, столько народу не вместит. Туда даже десять тысяч впихнуть тяжело. Поэтому считаю предложение пана Кмитича по разбитию нашего войска на две части целесообразным. Мы начнем осаду с тридцатью тысячами. А вторая часть армии пусть подтягивается позже. Пусть молдаване тоже подтягиваются своим ходом. Согласны, панове?
— Согласны, — кивали головами полковники, и даже Яблоновский более не протестовал, хотя и бросил недовольный взгляд в сторону Кмитича.
— Хотя верно, пан Яблоновский, — продолжил Кмитич, сглаживая «пощечину» гордому русину, — оно и десять тысяч много. Будь у нас в Каменце десять тысяч, так разве сдали бы мы город? Да никогда! Но наш солдат один стоит трех турецких. Об этом тоже не надо забывать…
Вечером, уже когда совсем стемнело, после окончания совета все собрались у прудов, окружавших величественные и неприступного вида валы изящного и в то же время грозного Несвижского замка. Хозяин замка обещал показать нечто… И вот белые башенки живописного замка окрасились отблесками ярко-оранжевых вспышек оглушительно разрывающихся петард, со свистом взлетающих вверх из-за стволов раскидистых дубов.
— Красиво, — улыбались полковники.
— Ничего особенного, — пожимал плечами Яблоновский, — неужели петард никогда не видели, а, панове?..
После всего, когда полковники расходились на ночлег, Собесский подозвал Кмитича. Они зашли в комнату коронного гетмана.
— Попросить прощения у тебя хочу, — виновато бубнил Собесский, не глядя в глаза Кмитичу, — и за Каменец, что подставил
— Да брось ты, Янка! — улыбнулся Кмитич. — Я уже и забыл!
— А я нет, — вздохнул Собесский, — ведь ты в самом деле мне правду говорил. Цепляюсь я за Польшу, как дитя за материнскую юбку. А знаешь почему?
— Почему же?
— Боюсь. Боюсь быть королем, боюсь реформатором быть. Не справлюсь. Задушат, отравят! Я ведь, Самуль, трус. Только тебе в этом признаться и могу, ибо Михалу такого сказать нет сил. Он меня всегда считал старшим и более сильным и храбрым товарищем, еще с детства. И сейчас так считает. А у самого него храбрости и стойкости больше, чем у меня, в десять раз!
Собесский сел, облокотившись рукой о стол, опустив голову.
— Если бы не Михал, — продолжал он, — я бы под Бялолукским лесом так и остался лежать в траве да ворон кормить. Это он, Михал, моего коня за повод схватил да вытянул из той сечи, что ты верно припоминал, когда польское рыцарство сарматское клеймил. А я в тот момент сдался, опустил руки, был готов и к плену, и к смерти… Эх, Самуль, не того вы с Богуславом человека выбрали на кандидаты в короли. Ой, не того! Не гожусь я. Вот если бы Михала или тебя…
— Постой! — прервал его Кмитич и сел напротив. — Мы же условились! Михал в короли не пойдет никак! Мне это тоже не надо. Да за меня и не проголосует никто. Ты уже одной половинкой задницы на троне сидишь! Вишневецкий, сам же ты говорил, не сегодня-завтра уйдет! Шляхта на твоей стороне!
— Самуль, там же из меня веревки начнут вить все эти царедворцы, — поднял на Кмитича большие испуганные глаза Собесский, — зубами рвать начнут, чуть что. Там ведь нет ни единого доброго человека, Самуль! Ни единого! А я такой! Из меня, в самом деле, можно веревки вить! Там скажут краковяка под их музыку танцевать, так я и начну танцевать краковяка!
— Не хвалюйся! — засмеялся Кмитич. — Мы тебя будем поддерживать, и никто веревки вить из тебя не станет. Лично руки тому обрублю! Ты только нас слушай, не прогибайся перед местной шляхтой.
— Прав ты был, — продолжал Собесский, — у них и крестьяне забитые, и шляхтичи не свободные, пусть и кичатся своими вольностями. Их чванство, гордыня, жадность да лень цепями на них висят. Они своего же поляка боятся на трон ставить, чтобы не передраться друг с другом. Какие уж тут вольности и свобода! Литвины — вот кто по-настоящему свободен! Но я не гожусь. Я уже поляк одной ногой. Может, все-таки Михал…
— Нет, — покачал головой Кмитич, — Михал не пойдет. Говорили уже с ним на эту тему. И не раз. Да и на переправе коней не меняют. Хотя, если честно, то твои страхи я разделяю. Но нас спасает то, что мы команда. Как во время шторма на корабле, мы будем вместе и вместе выводить наш корабль из шторма. А насчет труса… Так ведь нет, Янка, людей абсолютно храбрых! Видел бы ты, как в бурю на галере я перепугался! Под лавку забился, не знал, что делать… Короче, все! Спокойной ночи, я пошел.