Три любви Достоевского (с илл.)

Слоним Марк Львович

Эти слова, конечно, не могли удивить Достоевского: всё катилось под гору, и теперь только подтвердилось то, что он раньше предвидел и предчувствовал. И как ни тяжко было ему в этот миг, он испытал боль, стыд – и облегчение. Он так устал от Аполлинарии, она так его истерзала, безнадежность их дальнейшей дружбы стала до того очевидной, что ампутация делалась приемлемее длительной болезни. Он предпочитал в этот момент горестную правду ее ухода ложным надеждам, одиночество сулило меньше страдания, чем никогда не сбывающиеся мечты.

Весною 1866 г. Аполлинария уехала в деревню, к брату. Она и Достоевский простились, отлично зная, что пути их никогда больше не пересекутся. Если верить дочери Достоевского, ему суждено было встретить ее еще раз, в конце семидесятых годов, когда «Дневник писателя» сильно повысил его популярность. Однажды ему доложили, что его хочет видеть неизвестная посетительница. В кабинет вошла дама под вуалью и села перед хозяином, у его письменного стола. Он спросил:

«С кем имею честь?» Дама резким движением откинула вуаль и обнажила свое лицо. Достоевский сухо промолвил: «Будьте любезны сказать мне ваше имя». – «Вы не узнаете, кто я?» – «Нет, скажите ваше имя». Посетительница в ответ опустила вуаль, не говоря ни слова, встала и вышла из комнаты. И только когда за ней захлопнулась входная дверь, Достоевский вдруг понял, что то была Аполлинария. Рассказывая об этом происшествии жене, он будто бы прибавил: «Она не изменилась, но до такой степени исчезла из моей памяти, что я не узнал ее». И дочь объясняет: эпилептики странный народ, и память у них тоже странная. Но даже с поправкой на болезнь, этот мелодраматический рассказ не очень правдоподобен и мало отличается от других, подобных же небылиц, переданных всё той же Любовью Достоевской. Возможно, что отец ее, встретив где-нибудь Аполлинарию, не сразу узнал ее, и этого было совершенно достаточно, чтобы она на него смертельно обиделась. Но произошло это безусловно не при тех обстоятельствах, о которых пишет недостоверная свидетельница. Да и вообще, как мог Достоевский забыть или не узнать той, кого он три года любил трудной, восторженной и больной любовью, той, кто оставил жгучий, как рана, след в его душе и теле. И разве десять лет разлуки могли изгладить из его памяти ее образ? Он вздрагивал, когда при нем произносили ее имя, он переписывался с нею, скрывая это от молодой жены, он неизменно возвращался к описанию ее в своих произведениях, он до самой смерти пронес воспоминание о ее ласках и ее ударах, он навсегда – в сокровенной глубине сердца и плоти – остался верен своей обольстительной, жестокой, неверной и трагической подруге.

Глава девятая

Аполлинария вернулась в Россию, чтобы вырваться из тины пошлости, которая, как ей казалось, засасывала ее в Европе. В Петербурге она нанесла окончательный удар по прошлому, порвав с Достоевским, от кого, по ее мнению, и пошли все беды. Теперь она была свободна и могла начать новую жизнь. Но то, что мы знаем о ее дальнейшей судьбе, показывает, что свобода принесла ей мало радости.

Сперва она занялась общественной деятельностью и осуществила свое давнее намерение о работе для народа. Сдавши экзамен на звание учительницы в 1868 г., она устроила школу для крестьянских детей в селе Иваново Владимирской губернии. Об этом местные власти немедленно донесли в Петербург: Аполлинария Суслова была под надзором полиции и у нее неоднократно производились обыски [5] . Брат ее был впоследствии арестован. Школу через два месяца закрыли по приказу из столицы. В секретном полицейском докладе упоминается, что Аполлинария носила синие очки и коротко стриженные волосы; есть и другие обвинения: «в суждениях слишком свободна и не ходит в церковь».

В архиве Третьего отделения, в деле № 260, 1868 г., находится агентурная запись, что Аполлинария Суслова «известна за одну из первых нигилисток, открыто заявлявших свое учение, и за границей имела близкие сношения с лицами, враждебными правительству». Речь, очевидно, шла об Огаревой-Тучковой, жене эмигранта Герцена, об Усове, гр. Салиас и прочих представителях революционной и радикальной интеллигенции.

Одно время Аполлинария занималась литературным трудом: в 1870-м вышел ее перевод книжки М. Минье «Жизнь Франклина»: она осталась верна своему интересу к Америке. О личной жизни ее ничего не известно. Она была поборницей женской эмансипации, и в 1872 году появилась на только что открытых курсах Герье в Петербурге – первом русском высшем учебном заведении для женщин. Ей было тогда 32 года. Одетая в темное, серьезная и сосредоточенная, она обращала на себя внимание и привлекала своей таинственностью. Но курсов она не окончила: наука, по-видимому, надоела ей так же быстро, как и всё остальное.

Некоторое время она жила у брата в Тамбовской губернии и часто бывала в Москве и Петербурге, но нет сведений, что она делала и чем наполняла свое существование в течение ближайших семи или восьми лет. В конце семидесятых годов она снова в Петербурге, где знакомится с 24-летним провинциальным учителем Василием Розановым, будущим журналистом, писателем и философом. Она выходит за него замуж в 1880 году, еще при жизни Достоевского, которого новый ее муж обожал. Впоследствии в своих произведениях, составляющих своеобразную главу нашей литературы, он объявлял себя его учеником. Его тоже мучили идеи Бога, вопросы добра и зла и, особенно, проблема пола. Над ним всегда тяготел душный запах плоти, и с настойчивостью, походившей на одержимость, он связывал религию, политику и философию с символикой мужских и женских половых органов и с ритуалом совокупления. Брак с бывшей возлюбленной учителя получал для него характер некоего физического таинства. Самая мысль о том, что

он будет спать с той самой женщиной, с которой когда-то спал Достоевский, приводила его в мистически-чувственный восторг. Он рассказывал, что Аполлинария поразила и «ушибла» его своей внешностью. Она была на 16 лет старше его – ему было 24, а ей 40 или 41, но, по его словам, она сохранила черты былой, поразительной красоты. На портрете этого времени она сидит в креслах очень прямо, на голове у нее кружевная наколка, волосы разделены пробором и обрамляют небольшую, очень красивую голову; правильное, точно выточенное лицо сухо, несколько строго, взгляд больших, чуть грустных глаз открыт и горд, властный чуть широкий рот резко очерчен; у нее прекрасные руки, опущенные в чуть манерном, томном жесте усталости.

Повторяя слова Достоевского о героине «Вечного мужа», Розанов пишет, что по характеру своему она была «русская Катька Медичи» или хлыстовская богородица поморского согласия. В Варфоломеевскую ночь, по его словам, она стояла бы у окна и стреляла по бегущим гугенотам, и рука бы ее не дрогнула {24} .

У нее и сердце редко дрожало, и он вскоре испытал это на самом себе.

Вышла она за него, вероятно, по скуке и из-за любопытства. А может быть, тут примешалось и нечто сокровенное, тайное – плотское желание, восходившее к дням ее близости с Достоевским. И для Розанова физическая любовь тоже превращалась в душный плен, в наслаждение рабством. У него была какая-то половая маниакальность, он тоже был одержимый, как и Достоевский, хотя и по-другому, не по-гениальному. Но в его речах о святости объятия, о великой мистерии брачной постели чувствовались такая убедительность, такое преклонение перед телесным слиянием, что близость с ним обещала Аполлинарии какое-то высшее оправдание и освящение ее собственной чувственности, превращение греха в путь к Богу.

Эти надежды, однако, не оправдались. Брак ее с Розановым оказался неудачным и превратился для супругов в невыносимое испытание. Уже в самом начале его Розанов, по образному выражению одной из собеседниц З. Гиппиус, «водой со слезами умывался». Сперва Аполлинария преследовала его своей чудовищной ревностью и устраивала ему дикие сцены. Она подстерегала его на улице маленького города (Елец или Рязань), в котором они жили, и когда он однажды вышел из школы с молодой учительницей, набросилась, как бешеная, на ни в чем не повинную девушку и наградила ее звонкими оплеухами. Она быстро разочаровалась в половом мистицизме Розанова: по ее мнению, он попросту прикрывал им свое слюнявое и липкое сладострастие. Но в ней самой с возрастом развилась похотливость, и она засматривалась на молодых студентов. Одному из них, другу мужа, она начала делать недвусмысленные авансы, а когда они были отвергнуты, написала на него донос в полицию. Молодой человек был арестован, и Аполлинария спокойно рассказывала о своей мести.

Розанов утверждает, что она влюбилась в его приятеля, молодого еврея Гольдовского, и, не добившись от него толку, воспретила мужу видеться и дружить с оскорбителем. По другой версии, она уехала от Розанова именно с этим Гольдовским. Трудно определить, идет ли речь опять-таки о Гольдовском в истории с доносом в полицию. Во всяком случае, в 1886 году, после шести лет брака, она бросила Розанова заявив, что устала от его неверности и лжи, и поселилась в Нижнем Новгороде. Насчет измен Розанова, правда, пожалуй, была на ее стороне, но власть ее над ним была такова, что он начал слезно молить ее о возвращении. На его письма и заклинания она отвечала со свойственной ей жестокостью, даже грубостью, что он не собака, а потому «нечего выть». Но когда Розанов сошелся с другой женщиной и прижил от нее детей, она наотрез отказалась выдать ему развод и в течение пятнадцати лет устраивала ему множество неприятностей: новый союз Розанова, по ее вине, считался «незаконным сожительством», а дети его были лишены гражданских прав.

Борьба между Аполлинарией и ее бывшим мужем продолжалась с перерывами, военными хитростями, уловками и интригами вплоть до 1897 года, когда Розанов согласился, наконец, дать ей отдельный вид на жительство: до тех пор он этого не делал, надеясь отказом принудить ее к согласию на развод. Но прошло еще пять лет, прежде чем Аполлинария пошла на уступки: она была несговорчива и упорна, с друзьями, которых муж подсылал для переговоров, говорила о нем со злобой, почти с ненавистью, и называла его продажной тварью и лжецом.

Окружающие очень страдали от ее властного, нетерпимого характера. Передают, что, уйдя от Розанова, она взяла к себе воспитанницу, но та будто бы не выдержала трудной жизни и утопилась. Старик отец, к которому она поехала в Нижний, писал о ней: «Враг рода человеческого поселился у меня теперь в доме, и мне самому в нем жить нельзя». Она, впрочем, вскоре переехала в Крым и обосновалась в Севастополе, в собственном доме, который содержала в исключительной чистоте и опрятности. З. Гиппиус почему-то называет ее «злой, белой и толстой старухой», лукавой и развратной. Толстой она никогда не была, в старости отличалась худощавостью, прямым и гордым станом и исключительной, производившей незабываемое впечатление наружностью. Что же касается лукавства, хитрости и похотливости, то возможно, что все эти пороки усилились в ней к концу ее жизни.